Записки у изголовья

Сёнагон Сэй

Прежде я ездила иногда смотреть на императорский кортеж. Случалось, что дайнагон Корэтика бросит беглый взгляд на мой экипаж, но я торопилась опустить внутренние занавески и прикрывалась веером из страха, что сквозь плетеные шторы все же будет заметен мой силуэт.

Как плохо я знала самое себя! Ведь я совсем не гожусь для придворной жизни.

«И зачем только я пришла служить сюда?» — с отчаянием думала я, обливаясь холодным потом, и не могла вымолвить ни слова в ответ.

Дайнагон взял у меня из рук веер — мое последнее средство спасения.

Волосы мои упали на лоб спутанными прядями. В моей растерянности я, наверно, выглядела настоящим пугалом.

Как

я надеялась, что Корэтика быстро уйдет! А он вертел в руках мой веер, любопытствуя, кто нарисовал на нем картинки, и не торопился вернуть его. Поневоле я сидела, низко опустив голову, и прижимала рукав к лицу так крепко, что белила сыпались кусками, испещрив и мой шлейф, и китайскую накидку, а мое лицо стало пятнистым.

Императрица, должно быть, поняла, как мучительно я хотела, чтобы Корэтика поскорей ушел от меня. Она позвала его:

— Взгляни-ка, чьей рукой это писано, по-твоему?

— Велите передать мне книгу, я посмотрю.

— О нет, иди сюда!

— Не могу, Сёнагон поймала меня и не отпускает, — отозвался дайнагон.

Эта шутка в новомодном духе светской молодежи не подходила ни к моему возрасту, ни к положению в обществе, и мне стало не по себе.

Государыня держала в руках книгу, где что-то было написано скорописной вязью.

— В самом деле, чья же это кисть? — спросил Корэтика. — Покажите Сёнагон. Она, я уверен, может узнать любой почерк.

Он придумывал одну нелепицу за другой, лишь бы принудить меня к ответу.

Уж, казалось бы, одного дайнагона было достаточно, чтобы вогнать меня в смятение! Вдруг опять послышались крики скороходов. Прибыл новый важный гость, тоже в придворном кафтане. Он затмил дайнагона роскошью своего наряда. Гость этот так и сыпал забавными шутками и заставил придворных дам смеяться до слез.

Дамы со своей стороны рассказывали ему истории о придворных сановниках. А мне казалось, что я слышу о деяниях богов в человеческом образе, о небожителях, спустившихся на землю. Но прошло время, я привыкла к службе при дворе и поняла, что речь шла о самых обычных вещах. Без сомнения, эти дамы, столь непринужденно беседовавшие с самим канцлером, смущались не меньше моего, когда впервые покинули свой родной дом, но постепенно привыкли к дворцовому этикету и приобрели светские манеры.

Государыня стала вновь беседовать со мной и, между прочим, спросила:

— Любишь ли ты меня?

— Разве можно не любить вас… — начала было я, но в эту самую минуту кто-то громко чихнул в Столовом зале [291] .

— Ах, как грустно! — воскликнула государыня. — Значит, ты мне сказала неправду. Ну хорошо, пусть будет так. — И она удалилась в самую глубину покоя.

Но как я могла солгать? Разве любовь к ней, которая жила в моей душе, можно было назвать, не погрешив против правды, обычным неглубоким чувством?

291

Согласно распространенному суеверию, если после сказанных кем-то слов один из присутствующих чихнет — это верный знак того, что говоривший солгал. Иногда чихали нарочно.

«Какой ужас! Чей-то нос — вот кто солгал!» — подумала я. Но кто же, кто позволил себе такой скверный поступок? Обычно, когда меня разбирает желание чихнуть, я удерживаюсь, как могу, из страха, что кому-нибудь покажется, будто я уличила его во лжи, и тем самым я причиню ему огорчение.

А уж чихнуть в такую минуту — это непростительная гадость! Я впервые была

при дворе и не умела удачным ответом загладить неловкость.

Между тем уже начало светать, и я пошла к себе, но не успела прийти в свою комнату, как служанка принесла мне письмо, написанное изящным почерком на тонком листке бумаги светло-зеленого цвета.

Я открыла его и прочла:

Скажи, каким путем, Как я могла бы догадаться, Где истина, где ложь, Когда б не обличил обмана С высот небесных бог Тадасу [292] ?

На меня нахлынуло смешанное чувство восторга и отчаяния. «Ах, если бы узнать, которая из женщин так унизила меня прошлой ночью?» — вновь вознегодовала я.

— Передай государыне вот что, слово в слово, ничего не изменяя, сказала я служанке:

292

Бог Тадасу — синтоистский бог, искавший правду и обличавший ложь.

Пусть мелкую любовь, Пожалуй, назовут обманом, Но обвинил меня Не светлый бог — носитель правды, А только чей-то лживый нос!

Какую страшную беду может наслать демон Сики [293] !

Долго еще я не могла успокоиться и мучительно ломала голову, кто же, в самом деле, сыграл со мной эту скверную шутку!

178. Кто выглядит самодовольным

293

Демон Сики — демон, которого призывали маги, чтобы поразить кого-нибудь проклятьем. Сэй-Сёнагон хочет сказать, что случившееся с ней — проделка демона.

Тот, кто первым чихнет в новогодний день [294] . Человек из хорошего общества особенно не возликует… Но уж всякая мелкота!

Тот, кому удалось, победив многих соперников, добиться, чтобы сын его получил звание куродо.

А также тот, кто в дни раздачи официальных постов назначен губернатором самой лучшей провинции. Все поздравляют его с большой удачей, а он отвечает:

— Да что вы! Это полное крушение моей карьеры.

Вид у него, между прочим, как нельзя более самодовольный!

294

Тот, кто первым чихнет в новогодний день. — Это считалось счастливым знаком.

Молодого человека избрали из множества женихов, он принят зятем в знатную семью и, как видно, упоен счастьем: «Вот я какой!»

Провинциальный губернатор, назначенный членом Государственного совета, ликует куда больше, чем обрадовался бы любой придворный на его месте. Видно, что он считает себя важной персоной, такое самодовольство написано на его лице!

179. Высокий сан, что ни говори, превосходная вещь!

Высокий сан, что ни говори, превосходная вещь!