Записки уцелевшего (Часть 1)
Шрифт:
– До свидания.
Следователь опять усмехнулся и тоже сказал:
– До свидания.
Когда я пишу эти строки, то вижу, что мой допрос совсем не походил на те страшные испытания и муки, какие через год-два и позднее терпели в застенках ОГПУ и НКВД. Более того, я скажу, что допрос вел следователь вполне объективно.
Со дня ареста жизнь моя словно перегородилась каменной стеной. Еще накануне я рассчитывал: отдам диаграммы Бобочке, он заплатит червонец, пойду в "Пионерскую правду", в "Следопыт", получу новые заказы. Собирался пойти в кино на очередного Дугласа Фербенкса. А вдали мерещилось дивное путешествие с Лялей Ильинской ко граду Китежу...
Утром проснулся невыспавшийся. Принесли завтрак: пшенную кашу, кусок хлеба, два кусочка сахару, кружку кипятка. Только завалился спать, как открылась дверь. Меня разбудили. Мент спрашивал по бумажке:
– Голицын?
Я поднялся, назвал свое имя-отчество.
– С вещами.
4.
С вещами выпускают на свободу. Дрожащими руками засунул я свои манатки в наволочку, плащ и одеяло перекинул через руку. Пошли по коридору, я впереди, мент - сзади, спустились по лестнице, вышли во двор. А там уже стояло несколько человек и тоже с вещами.
Подъехала черная машина - ящик с двумя крохотными окошками спереди и сзади. В народе такую машину прозвали "черный ворон". Нет, не на свободу, а куда? Кто-то сказал:
– Скорее всего, в Бутырки.
Меня выкликнули одним из первых. Через дверку сзади я влез по лесенке, пробрался вперед и сел на боковую лавочку у самого окошка, ведущего к кабине водителя. Втискивались один за другим, первым удалось разместиться по обеим лавочкам, большинство встало в проходе. Требовали стать теснее, еще теснее, совсем вплотную, орали, чтобы подвинулись, набили, как сельдей в бочку. Дверку захлопнули, воздух сперся, трудно было дышать. Кто-то крикнул:
– Давайте протестовать! Мы задохнемся!
Никто не откликнулся. Люди были покорнее стада овец.
И поехали, выехали на Большую Дмитровку, потом на Малую. Значит в Бутырки. Кто-то потерял сознание, но не упал, его подпирали другие. Кого-то вырвало на соседа. С Новослободской свернули налево, въехали в ворота, остановились. Наконец открыли заднюю дверку. Мы выскакивали один за другим, сразу начинали хватать воздух, как рыбы, вытащенные из воды.
Я с любопытством оглядывал высокие, вроде кремлевских, кирпичные, только без зубцов, стены, круглые старинные башни. В одной из них когда-то содержался Пугачев. А теперь в одиночках кто там сидит?
С лязгом широко открылись обе створки железных ворот. Вспомнились строки из Данте: "Оставь надежду навсегда". После революции придумали: "Кто не был - тот будет, а кто был - никогда не забудет". Нас построили по четверо, провели в просторную комнату, там по очереди записывали в карточки, обыскивали, но поверхностно. Через два примерно часа я попал вместе с двумя горемыками в камеру № 55 на втором этаже.
Помещение было обширное, на противоположной от двери стене находилось два окна с решетками, справа и слева вдоль стен тянулись сплошным помостом нары, на них, сидели люди, все больше в одном белье. Посреди стоял длинный стол. Много позднее, уже при Ежове, догадались забивать окна железными щитами, так называемыми "намордниками", а тогда из окон виднелись небольшой двор для прогулок и окна корпуса напротив. Оттуда выглядывали заключенные. И был виден кусок неба, но нигде не замечалось ни зелени, ни вершин деревьев из-за стены, ни травки на мощенном булыжником дворе. Мне показали свободное место на новых нарах, недалеко от параши - большого цинкового бака.
Опишу некоторых, с кем довелось сидеть и кого запомнил.
Крайнее слева место у окна занимал профессор-металлург
Рядом с Федоровичем возлежал Дроздов, инженер-путеец, маленький старичок с белой бородкой, белыми волосами и в очках. В свое время он строил дальневосточную дорогу через Хабаровск, другие железные дороги. Его тоже обвиняли во вредительстве.
Следующими были два нэпмана - солидный русский и щупленький еврей. Оба они при мне получили высылку из Москвы: один - в Вятку, другой - в Уфу. Русский был очень доволен, он боялся концлагеря и конфискации имущества, теперь готовился выйти на волю и ехать пассажирским поездом на место назначения. А еврей, наоборот, был очень расстроен, он считал себя ни в чем не виноватым и взывал к публике: "Всю жизнь я торговал, и отец, и дед мой торговали. Что я буду делать в какой-то Уфе?"
Назову певца хора из церкви Знаменья. Выстроенная в стиле нарышкинского барокко, она и сейчас стоит сзади старого здания университета. В каких преступлениях обвиняли певцов и обслуживающий персонал церкви - не знаю, попал и староста Прибытков, тот самый, который финансировал свадьбу Владимира и Елены; я его видел издали на прогулке, по-прежнему полным, своими длинными усами напоминавшим Тараса Бульбу. Тот певец, который сидел в нашей камере, на допросах оправдывался, что в Бога не верует, а любит церковное пение. Всех участников того церковного дела потом сослали.
Еще был татарин - портной, латавший то старье, которое ему приносили другие татары. Несмотря на тесноту, он ухитрялся ежедневно на маленьком коврике совершать намаз.
Еще был юноша - племянник покойного наркома юстиции Курского, в корпусе напротив сидел другой племянник. Оба они через окна обменивались знаками.
Комсомолец из Чернигова Виктор Холопцев. Там посадили все комсомольское руководство. "Черниговское дело" считалось крупным, обвиняемых в "национализме" привезли на следствие в Москву. Посадили и двоих студентов ВГЛК. Холопцев был парнем начитанным, высокой культуры, подробно меня расспрашивал о лекциях профессоров ВГЛК. Он был очень худ и изможден, сидел давно и своей бледностью походил на мертвеца, но держался бодро и мужественно.
На правых нарах у окна возлежал староста - высокий, атлетически сложенный, с длинной светлой бородой. Он был начальником паровозного депо на одной из станций Рязано-Уральской железной дороги и заботливо ухаживал за соседом - одним из руководителей этой же дороги инженером Калининым, который очень мучился, не зная о своей дальнейшей участи. Было посажено все начальство дороги, дело считалось тоже крупным, следствие велось в Москве.
На тех же нарах находился монах средних лет из Голутвина монастыря под Коломной. Забыл, как его звали, кажется, отец Георгий, фамилия Беляев. Много спустя я узнал, что его очень почитали верующие. В камере он больше молчал, иногда над ним глумились уголовники. Со мной он заговаривал, сперва осторожно, потом чаще, советовал потихоньку молиться и говорил, что за меня тоже молится.