Записки уцелевшего
Шрифт:
У одной соседки была дочь на год старше меня, и была единственная курица, являвшаяся незаконной супругой Жоржа. Когда в 1968 году я впервые за долгий период попал в Богородицк, то по каменному дому Камаева нашел Успенскую улицу, увидел, что вместо нашего дома стоял другой, а из соседнего вышла старуха, очень похожая на ту, которая здесь жила полвека назад. Я понял, что это была та девочка — соседка, успевшая состариться. Я с ней заговорил, она рассказала, что немцы сожгли все дома на улице. Я указал, где был колодец, где росла ветла, где две липы. Она все это подтвердила. Я спросил ее, помнит ли она ту
И сразу старуха засияла и воскликнула:
— Это вы про Жоржа? Помню, помню! Разве такого забудешь?..
Оба лета — 1920 и 1921 годов — я собирал бабочек, самозабвенно, неистово. Начиная с самой ранней весны я брал сачок и морилку с эфиром и уходил ежедневно в лес. Ближе всего было идти по Воронежской, но там я мог встретить знакомых, мальчишки могли меня засмеять, а я болезненно стыдился своего увлечения и потому ходил по Селичевской улице, где только в крайнем, крытом соломой, старом доме жила одна многочисленная семья. Старший сын был слепой, и семья, как говорили, нищенствовала.
Однажды я проходил с сачком мимо их дома, а все дети сидели на крыльце. Увидев меня, они запели хором:
Эй князь! Упал в грязь,
Упал в яму — кричал маму.
Захохотал надтреснутым голосом слепой. У меня захватило дыханье от обиды, от оскорбления. Зажмурившись, я пролетел мимо их крыльца и с тех пор никогда не ходил по Селичевской, а избрал кружной путь через выгон мимо земледелки в городской лес и там по палящей жаре всецело отдавался охоте. За день я отмахивал верст восемь. А тогда все богородицкие дети от одного года и до пятнадцати лет с ранней весны и до глубокой осени, кроме как в церковь и в гости, ходили босиком, и мои подошвы были толщиной, как те куски кожи, которые моей матери приносили заказчики.
Возвращаясь из леса, я выпивал ковшик воды, обедал и садился расправлять наколотых на булавки бабочек.
5
С сентября я учился с матерью и с тетей Сашей. Зимой бывали по неделям каникулы — на Рождество, на Масленицу, на Пасху, не учился я по воскресеньям и в дни рождений и именин всех членов нашей семьи. Таким образом, едва ли половину дней в году можно было считать учебными.
Арифметику я остро ненавидел, и задачи казались мне еще более унылыми, нежели Никите — герою третьего Толстого. Я садился рядом с продолжавшей сапожничать матерью и тупо смотрел в задачник. С величайшим терпением она мне объясняла: "Нет, неправильно, еще подумай". А я только сопел и хлопал глазами.
С уроками арифметики у меня связываются воспоминания о семье врача Петра Ивановича Раевского — врача и нашего дальнего родственника. Из Тулы Раевские переехали в село Барятино Богородицкого уезда. И он сам, и его жена Ольга Ивановна, и три мальчика, их сыновья, — Сергей, Михаил и Андрей изредка приезжали в Богородицк и останавливались у нас. Петр Иванович заболел сыпным тифом, доктор Никольский привез его в Богородицкую больницу, лечил его, моя мать ходила дежурить у больного. Он скончался. Мы всей семьей хоронили его на городском кладбище.
Раевские прожили у нас еще дня три, и моя мать велела
Тетя Саша учила меня по всем остальным предметам. По природоведению, по географии и по истории я должен был прочесть определенные страницы в учебниках и пересказать их своими словами, а тетя Саша, знавшая эти предметы еще меньше, чем я, следила за моим рассказом по тексту. Грамматические правила я зубрил без особого прилежания и, наоборот, с большим удовольствием писал изложения отдельных произведений наших классиков, а также сочинения на разные темы.
Все мои писания тетя Саша приглаживала и поправляла, на мой взгляд, не всегда удачно, но мне приходилось молчать. Однажды она спросила меня: о чем я хочу писать? Я ответил, что хочу написать, как поймал олеандрового бражника. Бабочка эта была очень редкая и, видимо, случайно залетела с юга в Богородицк. Я ее увидел в сумерки на нашей клумбе, но был без сачка, потом два вечера и два рассвета ее стерег, а на третий вечер поймал.
В своем сочинении я написал: "Взмах сачком… И… Я поймал ее!!!"
А тетя Саша меня поправила: "В то время, как она села на цветок, я взмахнул сачком и поймал ее". Все мои чувства взывали, что шесть точек и три восклицательных знака — это мой триумф от удачной охоты, это краткость действий. А тетя Саша мои чувства безжалостно вычеркнула. И еще она меня учила Закону Божьему, заставляла меня зубрить по требнику всю обедню, со всеми молитвами и ектеньями, да плюс еще молитвы к вечерне и ко всенощной.
Я зубрил, и скука все больше овладевала мною. К обедне мы ходила в наш приход, в кладбищенскую Успенскую церковь. И из-за этих зубрежек я стал скучать в церкви, церковное пенье было самое примитивное, я зевал, думал про себя: "Скоро ли? Скоро ли?" А дома меня ждала интересная книжка. И батюшка отец Евгений никак не походил на старого священника церкви Георгия на Всполье, напоминавшего бога Саваофа. Вот почему, продолжая оставаться верующим, я начал тяготиться внешней обрядностью православной церкви. А зародила во мне эту скуку тетя Саша…
И только служба Страстной недели с дивными песнопениями, говение, исповедь, причащение, служба Пасхальная вновь приближали меня к Богу. С легким сердцем, вдыхая теплый весенний воздух, выходили мы из церкви. А в Великий четверг после службы двенадцати евангелий звездной ночью мы несли зажженные свечи. И во все стороны от церкви расходились такие же огоньки. Было своего рода достижением — суметь донести до дома зажженную свечу и засветить ею лампаду…
К тете Саше ежедневно стали ходить учиться, дети священника из не столь далекого села Ломовки — Люся и Толя. Они квартировали на соседней улице, а по субботам за ними приезжал на лошадке работник их родителей и забирал их. В течение двух лет мы с Машей ездили иногда в Ломовку, а на каникулах живали там подолгу.