Записки Видока, начальника Парижской тайной полиции. Том 2-3
Шрифт:
— Глаза хороши.
— Это только ослабление.
— Пульс бьется?
— Нет.
— Значит, умерла. Приложите руку к сердцу.
— Ничего не слышно.
— Может, что-нибудь ее теснит; развяжите-ка шнурки.
— Она не холодна.
— Кабы был доктор, знали бы, что с ней делать.
— За доктором пошли.
— Да, за г-ном Дюпюитреном; но он не захочет пожаловать, хоть и на этаж не всходи. О, кабы для богача, так он побеспокоился бы.
— Если бы попробовать дать ей бульону.
— Постарайся-ка,
— Брызните ей водой в лицо!
— Ничего нет опаснее, лучше дайте ей вина; это ее оживит.
Поднесли ложку к губам Адели; она проглотила.
— Ну вот, хорошо, она спасена! — повторяет публика с заметным участием.
Адель опустила одну руку на колени и глубоко вздохнула, как будто спасенная от смерти; затем широко раскрыла глаза, не выносящие света; блуждающие и неподвижные попеременно, они ничего не различали; наконец крупные слезы покатились по ее бледным щекам.
— Что с вами, бедняжка?
Она не отвечает, а, бросившись на предлагаемую ей чашку, с жадностью подносит ее к губам; она готова бы ее проглотить разом; но толчок о зубы пошатнул ее слабую руку, и чашка выпала.
— Видите, это голод!
— Бедная, она умирала от истощения.
— И подумать, что на этом свете есть такие несчастные люди, тогда как другим всего по горло!
Мало-помалу Адель оправилась; она старалась отламывать понемногу хлеба, поданного ей водовозом; но рот у нее пересох; после тщетных усилий ее дрожащая голова падает на грудь, она сгибается, чувствуя необычайный упадок сил.
— Ну, добрые люди, соберемте-ка для нее сколько-нибудь! — сказала одна старушка. И, забывая тяжесть своей корзины, она пошла обносить в толпе свою норковую шапку; подавая первая пример, она сама положила в нее двухфранковую монету.
По внешности каждого она разнообразит манеру, с которой взывает к благотворительности.
— Сударь, сколько можете.
— Ну-ка, паренек, поищи что-нибудь у себя.
— Солдатик, что-нибудь, пожалуйста, это принесет вам счастье.
— Ну, старина, опускай сюда остатки, в конце концов, ты не будешь ни богаче, ни беднее.
— А вы, почтеннейший, нет ли у вас нескольких залежавшихся луидоров, которые вас только отягощают?
— Кажется, барынька еще не давала. (Кланяясь). Благодарим покорно; вот не напрасная милостыня.
Круг обойден, и никто из этих честных людей не упустил случая сделать доброе дело; многие подвергли себя через то лишениям.
— Господи! — сказала гладильщица, опуская полфранка, предназначавшиеся на ужин. — Уж очень жалко смотреть; лучше останусь сегодня без порции.
Простой народ обыкновенно выражает вслух движения сердца, охотно скажет, чего стоит ему его жертва, но это не для хвастовства; он об ней никогда не жалеет. Сколько добродетели и самоотвержения
— Лишняя четверть суток, и это наверстается.
— Я из-за этого только в воскресенье не пойду за город.
— Я было думал употребить эти деньги в лотерею; ну, все равно, им нашлось место.
— Нешто можно не помогать друг другу!
— Вот! Каким-нибудь полштофом меньше. Ну, ты, сборщица, сюда!
— И чего только можно натерпеться!
— Я завербую этим какого-нибудь мужичка; и притом, если я не сделаю нынче почину, тем хуже. Не всегда праздник.
— Прости-прощай моя косыночка! Куплю ее когда-нибудь после.
— Вы правы, красавица, голый хоть на улице может пройти, а умирающий с голоду и того не может; Господь наградит вас.
— А я-то, Франциска, думала было выкупить свою шаль!
— А я свои кольца. Ну, с Богом! Выкупите, когда будет можно.
— Эй, вы, не толкайтесь. Коли не хотите ничего давать, ступайте своей дорогой!
Кто ни подойдет, смелая сборщица тотчас же обращается за приношением.
— А, вот барыни в шляпках!
Она бежит к ним. Но эти госпожи вышли из того дома, около которого собралась толпа, и, глядя в сторону, пошли скорым шагом.
— Скажите пожалуйста, да скоро ли же вы отойдете от дверей! — кричит толстяк с напудренными полосами и в коротких панталонах, небрежно подходя с метлой в руках.
— Что такое он говорит?
— Говорю, чтоб вы убирались.
— Скажите пожалуйста! Улица-то разве твоя?
— Ну, чему удивляться, что какая-то мамзель тут притворяется?
— Молчи ты, скверная харя; она получше тебя, мамзель-то! Притом мы на таком месте, откуда никто не смеет прогонять.
— А вот прежде всего я стащу ее со скамьи.
Он теснится сквозь толпу, его отталкивают.
— Ай, ай! Ах! У-у! И-и!
— Хорошо, хорошо, а я все-таки протурю эту дрянь отсюда.
— Сам ты дрянь, вот что!
— Так вы не хотите? Хорошо же, увидим, кто над кем посмеется.
Он отступает на два шага и слегка приотворяет дверь.
— Маня, принеси-ка мне ведро воды; я живо смою эту грязь отсюда.
— Ах ты негодяй! Ты хочешь нас водой облить; ты думаешь, мы не слыхали. Поди-ка, я сам тебя окачу.
— Бездельник, вот я тебя!
— Так, так, окуни-ка ему рыло-то в ручей.
— Пустите меня, пустите!
Ведя переговоры, дворник благоразумно стал отступать; он, казалось, сдавался; но, дойдя до дверей, быстрым движением освободился от врагов и вошел, оставя рукав от своей рубашки.
Толпа восторжествовала; по вдруг набежали господа, узкие сюртуки которых, черные воротники, длинные камышовые трости и гнусная наружность не предвещали ничего доброго. Глядя на их поспешность, можно было подумать, что они идут на пожар.