Записки военного летчика
Шрифт:
Чем ближе к часу возвращения из боя - тем больше напряжение и тревога. Под конец нехватает терпенья оставаться на командном пункте, и мы - я и мои помощники - возвращаемся на аэродром. Здесь также царит нетерпение и тревога. Техники, механики, бойцы наземной службы, - все, кто готовил и отправлял машины, - ждут. Иные лежат в траве и переговариваются шопотом. Другие заняты делом, чтоб время шло скорей. У всех одна мысль: как там, все ли удачно? [158]
Наибольший накал на радиостанции. Склонившись над аппаратурой, радисты усиленно ищут в эфире свои самолеты.
–
Вдруг кто-то из них дергает плечом, будто от электрической искры. Кивнув торопливо соседу, он шепчет в азарте: «Стой, слышу». В тот же миг замирают все кругом.
– Слышно, слышно, - переходит из уст в уста.
Весть мгновенно облетает всех. Вскоре на аэродроме движение, суета. Пущены в ход бинокли, к глазам приставляются козырьки ладоней. Все ищут в уже совсем светлом, нежно розовом от восходящего солнца небе заветную точку, далекий силуэт самолета.
Но вот кто-то первый улавливает смутный отдаленный гул. Все ясней он и ближе. Общее нетерпение достигает предела. Наконец, вдали показывается черная точка. За ней еще и еще…
– Летят… Топают, - слышны громкие восклицания.
Это техники, мотористы, оружейники, - все, кто оснащали в бой грозные машины, - встречают свои детища подобно счастливым матерям, дождавшимся возвращения своих первенцев.
Один за другим приземляются самолеты. Во что превращены их стройные, совсем недавно нарядно сверкавшие свежей покраской камуфляжа крылья, фюзеляжи. Иные принесли свыше двух сотен пробоин. Среди них осколочные, бронебойные различного калибра. А есть и зияющие рваные дыры от прямых попаданий зениток.
Глядишь и просто диву даешься, как живуча эта чудесная машина, как могла она снести такой удар!
Снова людно, шумно, оживленно на летном поле. Хлопочут возле кораблей, вновь ставших на свои якорные стоянки, бойцы аэродромной службы.
Один за другим выходят из своих боевых машин экипажи, разминают отекшие ноги, жмут любовно протянутые руки встречающих друзей, торопливо затягиваются долгожданной папиросой. [159]
Торопливый подсчет еще до рапорта командира группы радует. Завтра в сводке информбюро прозвучит на всю страну лаконичное: самолеты Н-ской авиачасти вернулись на свою базу. Как много будут значить для нас эти скупые слова…
Невольно режет по сердцу ворвавшийся в эту многоголосую оживленную суету мрачный, всем знакомый сигнал «санитарки». Она остановилась около семерки. Кто был на седьмом самолете? Быстро припоминаю состав боевого экипажа: летчик Буданцев, штурман Корин, стрелок-радист Морозов.
«Кто же из них? Жив ли?» - проносится в голове.
Через короткое время начальник санитарной службы докладывает: тяжело ранен прямым попаданием штурман.
Корин? Весельчак, балагур, красавец Корин? Тяжелое
Подъезжаю к самолету Корина. Его самого уже нет, увезли в лазарет. Возле корабля, сплошь покрытого пробоинами, в группе товарищей нервно курит летчик Буданцев. Лицо его бледно, покрыто копотью, рукав комбинезона разорван, пальцы левой руки замотаны шарфом, на котором пятна почерневшей крови. Увлеченный рассказом, он не сразу видит меня, потом смолкает, вытягивается во фронт. Лицо совсем юное, худощавое. Из-под шлема, сдвинутого на затылок, видны слипшиеся от пота льняные, как у детей, волосы.
Я прошу повторить рассказ. Стараясь говорить сжато, по уставу, Буданцев в нескольких фразах рисует картину боевого вылета семерки. Как все скромно, как скупо в его рассказе. И как уже стало привычно восприниматься подлинное геройство. Слушаю Буданцева и ловлю себя на этой мысли. Почему это так? Да потому, отвечаю сам себе, что героизм стал стилем нашей авиации, что рассказ о Корине есть только вариант ежедневного и многократно повторяющегося. Поступок его, поистине достойный памяти потомков, сегодня на фоне массового героизма наших войск, почти «нормальный» эпизод. Выпестованный Родиной, воспитанник ленинско-сталинского комсомола, героической армии советского народа - мог ли он поступить иначе?
Вот что рассказал Буданцев. [160]
Штурман Корин привел корабль точно, на цель. Бомбежка объекта - скопление мотомеханизированных частей противника - прошла отлично. Экипаж с радостью наблюдал эффект своей работы - море огня под собой. Как спичечные коробки, взлетали в воздух фашистские машины.
Уже развернулись на обратный курс. В это время начался ураганный обстрел зенитной артиллерии. Штурман Корин невозмутимо прокладывал путь своему и двум ведомым кораблям звена. Зенитки неистовствовали.
Советские летчики, применяя противозенитный маневр, увертывались и уходили.
Все кончилось бы хорошо, как вдруг зенитный огонь прекратился и навстречу появились три «Мессершмитта». Фашистские истребители атаковали уже сильно обстреленные советские корабли. Под натиском врага звено едва не рассыпалось.
Это могло стать пагубным, все три самолета могли быть перебиты поодиночке, на что, очевидно, и рассчитывал противник. Корин, высунувшись по грудь в верхний люк своей кабины, не обращая внимания на обстрел и сильный поток ветра от предельной скорости самолета, сигналами требовал от ведомых не отставать и прижаться к ведущему еще плотней.
При второй атаке истребителей он быстро нырнул во внутрь кабины к пулемету и сам открыл огонь по противнику.
Умелым прицельным огнем советские бомбардировщики зажгли два и повредили третий вражеский самолет. Но в последний момент случилась нежданная катастрофа: шальной снаряд зенитной пушки прямым попаданием угодил в кабину штурмана, разворотил нижний и верхний люки, разбил вдребезги приборную доску, изрешетил все осколками. Взгляду летчика Буданцева предстала страшная картина: штурман Корин лежал в этом хаосе, обливаясь кровью.