Записки «вредителя». Побег из ГУЛАГа.
Шрифт:
В нашей камере сидел некто О., иностранный подданный, уличенный в действительном шпионаже. Дело о нем давно было кончено. Он был приговорен к расстрелу, но его могли обменять на шпиона СССР, пойманного в его стране. Когда я попал в камеру, он уже более полугода жил в ожидании расстрела или возвращения домой. К своему положению привык и беспечно играл весь день в «козла». Однажды вечером, вернувшись с работы, я спросил одного бывшего военного, занимавшего когда-то крупный пост (он был человек культурный, умный, но при большевиках просидел шесть лет в тюрьмах):
— Что нового сегодня?
— Да ничего, —
– на допрос на Гороховую. Больше, кажется, ничего. — Тон его был скучающий и равнодушный.
Мне говорили также, что один из таких старожилов был выпущен домой. Вернувшись, он не обрадовался, не стал расспрашивать или рассказывать, а отыскал шахматы и засадил кого-то с собой играть. Проиграв до вечера, он лег спать. Родные думали, что он сошел с ума, и вызвали врача. Но он был совершенно здоров. Это была тюремная привычка, которая выела в нем все.
17. Духовенство в тюрьме
В СССР бывали определенные периоды гонений на бывших чиновников, военных, на интеллигенцию, крестьянство, специалистов, занятых на производстве. Гонения то обострялись, то затихали, вспыхивали снова в зависимости от различных поворотов политики, и достигли своего апогея после объявления пятилетки. Преследования священнослужителей, начавшиеся с первых дней советской власти, никогда не прекращались, но считалось, что правительство СССР в принципе якобы твердо держится свободы вероисповеданий и при случае демонстрирует «знатным иностранцам», как, например, Бернарду Шоу, какую-нибудь из уцелевших церквей. Граждане СССР прекрасно знают, что аресты среди «церковных» не прекращаются и что не всегда бывает легко найти священника, чтобы отслужить панихиду или похоронить человека верующего. За мое пребывание в тюрьме на Шпалерной в каждой общей камере всегда не менее десяти — пятнадцати человек, привлекавшихся по религиозным делам. Бывали они и в одиночках, так что общее их число было, вероятно, не менее десяти процентов.
Формально им предъявлялось обвинение по статье 58, пункт 10 и пункт 11: контрреволюционная агитация и участие в контрреволюционной организации, что давало от трех лет заключения в концлагерь до расстрела с конфискацией имущества.
18. Следователь пробует «взять на бас»
В тот вечер мы долго не спали: свет погасили, но наш татарин продолжал вполголоса свои рассказы, и мы, в какой-то мере забыв про тюрьму, следили за тем, как занятно могла раньше развертываться людская жизнь. И вдруг шаги, бряканье ключей, свет, окрик:
— Фамилия? — страж тычет пальцем в каждого из нас по очереди. Доходит до меня. Отвечаю.
— Инициалы?
— В. В.
— Полностью инициалы! — рычит он грозно. Здесь они грубее, чем на Шпалерке.
— Имя и отчество, что ли?
— Ясно! Имя, отчество? — Отвечаю.
— Давай живо!
Начинаю одеваться. Все смотрят сочувственно, беспокоясь за меня.
— В пальто? — спрашиваю я, чтобы знать, повезут ли на Гороховую или будут допрашивать здесь.
— Ничего не сказано, значит, без пальто. Выхожу. Спускаюсь по крутым железным лестницам, в жуткой ночной тишине гигантской тюрьмы.
— Обожди.
Конвойный останавливает меня в нижнем коридоре на
— Давай!
Вхожу в кабинет. Передо мной новый следователь. Фигура резкая, отталкивающая. Сухой брюнет, еще молодой, с напряженными движениями. Лоб низкий, глаза маленькие, злые. Военная форма, ромб на петличках — советский генеральский чин. Прежний следователь был в чине полковника. Значит, это начальство.
— Садитесь, — говорит он мрачно. Сажусь.
— О чем вас допрашивали на последнем допросе?
— О возможной утилизации рыбных отходов на Мурмане, — отвечаю я первое, что приходит в голову.
— Рассказывайте, — говорит он зловещим тоном. Начинаю медленно говорить, чтобы справиться с мыслями. В кабинете страшно холодно. Следователь сидит в теплом пальто, я—в пиджаке, надетом на рубашку: воротничка нет, ворот расстегнут. Я не могу удержаться от дрожи, и это отвлекает все мои мысли — глупо, если этот негодяй подумает, что я его боюсь.
Он в упор злобно смотрит мне в глаза и молчит. Взгляд этот приводит меня в бешенство.
Вдруг он резко прерывает меня.
— Довольно! Будет нам голову забивать вашей техникой. Не забывайте, здесь вам не суд! Товарищ, который вел ваше дело, пришел к убеждению, что вас надо расстрелять. Я — того же мнения. Расстрелять вас надо!
Он не говорит, а кричит злобно и вызывающе.
— В чем же дело, стреляйте, — отвечаю я, едва удерживая злобу.
— У вас бывали в доме ** и **? — называет имена и фамилии двух знакомых дам.
— Да, бывали.
— Это проститутки! — кричит он во все горло.
— Нет, одна из них жена профессора, другая — инженера. Вам это известно.
Он вскочил и стал ходить быстро, большими шагами, зачем-то крича во весь голос.
— Следствие идет огромными шагами вперед!..
Я расхохотался. Так как все во мне дрожало от злобы, смех вырвался громкий и дерзкий.
— Чего вы хохочете? — оборвал он меня.
— Смешно, оттого и смеюсь, — ответил я вызывающе. Трудно передать дальнейшее содержание допроса. Он кричал на меня я—на него. Дверь кабинета закрывалась плохо, он поминутно подбегал и захлопывал ее, она опять открывалась, и наши голоса гулко раздавались по всему тюремному зданию. Несомненно, вся тюрьма с тревогой слушала наш крик, понять который не было возможности. Он грозил расстрелом, выкрикивал какие-то фантастические гадости о моей жизни, стараясь перекричать меня, твердил, что я получал из-за границы деньги за вредительство. Я едва сознавал, что отвечаю, до такой степени мной овладело бешенство. Его наглый тон, наружность, голос, все приводило меня в ярость. Только бы не запалить ему в рожу. Это одно еще мелькало у меня в голове.
Мы оба стояли друг против друга, сжимая кулаки.
— Кто из нас следователь, я или вы? — кричал он.
— Конечно вы! Неужели я бы стал заниматься таким делом? — кричал я ему в ответ.
— Расстреляем! От этого рыбы меньше не станет, — орал он. — Толстого — расстреляли, Щербакова — расстреляли, в море рыбы меньше не стало. И вас расстреляем.
— Верно! Стреляйте всех, рыбы в море больше будет, потому что скоро и ловить ее будет некому.
— Вредитель! Толстой показал, что вы вредитель.