Записки зеваки
Шрифт:
Что и говорить — швыряние деньгами не французская черта. Расчётливость и умение разбираться в разного рода финансовых комбинациях куда ближе этой нации д'Артаньянов (а не был ли он, часом, армянином с «ц» на конце?). И не без некоторого налёта грусти скажу, что черта эта стала, увы, не чужда и тем русским, которые давно живут во Франции. Вот маленький забавный рассказик.
Разговор за чайным столом милой русской семьи, живущей в Париже с двадцатых годов. Рассказываю о своём друге, полуфранцузе, полуукраинце, запутавшемся в каких-то банковских операциях.
— Забавно, — говорю я, — вот он сидит
Моя хозяйка вдруг встрепенулась…
— Кстати, Саша, ты «Le Monde» смотрел сегодня? Говорят, золото опять упало…
Вот так-то…
Нет, я несправедлив. И жаловаться мне грех. До сих пор ничего, кроме внимания, радушия и желания помочь кто как может, я здесь, во Франции, а до этого и в Швейцарии, не встречал. Только благодаря этому я спокойно могу закончить начатое в Киеве — добрые парижане создали мне такие условия для работы, о которых я и мечтать не мог — тишину, уют, покой — остаётся только не подкачать, ведь здесь, в Marlotte, жили и творили «не аби хто» — Мюрже, Альфред де Мюссе, Золя, Оскар Уайльд, из художников — Сезанн, Ренуар, Сислей, даже великий Коро. Рядом с нашим домом жил Сарасатэ, а чуть подальше — Жак Тибо…
И всё же француз для меня ещё загадка. С русским, говорят, надо пуд соли съесть, прежде чем разобраться в нём. А с французом? Иногда мне кажется, что он мудр, скептичен, порою циничен, иногда — что наивен до предела. «Нет! Нет! Если у нас и победят коммунисты, всё будет совсем не так, как у вас. Вот увидите. — И тут же, понизив голос: — Но они никогда не победят…»
Я вспоминаю рассказ Эренбурга о его беседе с Хосе Диасом, председателем или секретарём испанской компартии.
Эренбург его спросил:
— Когда вы победите, вам, наверное, придётся запретить бой быков. Это ж негуманно, кровавое зрелище, разжигает нездоровые инстинкты.
Хосе Диас грустно улыбнулся.
— Да, придётся, очевидно, запретить. Но на последнюю корриду я всё же пойду. И всю ночь потом буду плакать.
Прогулка была парная — я и мать.
Больше всего в жизни она любила гулять. В ту зиму было холодно, поэтому мы сначала долго одевались. Процедура была сложная — одна кофта, на неё другая, затем тёплый шарф, вызывавший всегда сопротивление — «шерстит», затем демисезонное пальто — мы приехали осенью, и в Москве нас застигла зима, — на ноги валенки, на руки тёплые заячьи рукавицы. На носу пенсне — самое сложное, так как оно сразу же на морозе запотевало.
В последние годы мама в пенсне уже не нуждалась — так называемая компенсация зрения, — но она к нему привыкла и не хотела расставаться даже во время воздушных тревог, когда ей, врачу вокзального медпункта, надо было надевать противогазовую маску. Вместо пенсне приходилось пользоваться
Итак, мы одеты. Выходим. Куда же направить свои стопы? Всё зависит от ветра. Сегодня он дует в эту сторону, поэтому мы идём в ту — к мосту.
Когда-то это был Большой Новинский переулок — узенькая улица, идущая от Новинского бульвара к Москве-реке. Сейчас это широкий проспект Калинина. Последнее здание переулка разрушалось на моих глазах — двухэтажный домик, в котором находилось какое-то проектное бюро. Домик погибал на глазах, под ударами тяжёлого чугунного шара, обливаясь кровью. Кровь — это красный кирпич, из которого он построен. Домик стонал, обливаясь кровью, и, мучительно сопротивляясь, умирал. Сейчас на его месте скверик, а чуть правее — подземный переход. В скверике растут деревца и почему-то нет цветов.
Теперь снесли ещё несколько домов в сторону реки. Когда мы гуляли, они были ещё целы. Говорят, должны были построить новое высотное здание для сотрудников СЭВ, но грунт оказался неподходящим.
Крепко поддерживая друг друга, чтоб не скользить, мы минуем эти домики и подходим к забору с афишами. Здесь мы задерживаемся. Знакомимся с репертуаром театров.
— Пойдём в Художественный, я давно там не была.
— Не на что, мамочка, идти.
— Как не на что? Вот «Дни Турбиных», ты разве их не любишь?
— Люблю, потому и не хожу.
— Ты консерватор и старик! Ты не любишь молодёжь.
— Нет, я люблю молодёжь, но Яншин уже не молод.
Мать вздыхает.
— Странное дело, ты всегда любил театр, а теперь калачом не заманишь.
— Я — дитя века, к тому же ленив, и предпочитаю диван и, в крайнем случае, телевизор.
— Терпеть не могу твой телевизор. Не вздумай только его покупать. Хочу ходить в театр.
Я оттягиваю маму от афиши — рядом афиша «Современника», а там много знакомых.
Мы идём дальше. Направо строится небоскрёб СЭВ.
— Не понимаю, зачем столько этажей, — говорит мать. — Ты можешь сосчитать сколько?
Пытаюсь сосчитать, но сбиваюсь.
— По-моему, двадцать пять, — говорю.
— Если нам там дадут квартиру, возьмём двадцать пятый, хорошо?
— Квартиры нам там не дадут, — успокаиваю я, — и вообще я предпочитаю особняки.
Мать со мной соглашается, и мы останавливаемся на особняке, в котором жил когда-то Шаляпин, за американским посольством. Этот особняк нам обоим нравится.
— Я помню этот особняк, когда ещё была маленькой. Перед ним был палисадничек. Жили мы тогда на Садово-Кудринской, у Капканщиковых.
Тот особняк я тоже знаю — налево от него когда-то жил Чехов, направо — Берия.
Полюбовавшись домом СЭВ и так и не сосчитав, сколько в нём этажей, мы возвращаемся назад. По ту сторону Садовой — Новый Арбат. Он нам противопоказан. На том месте, где сейчас ресторан, был дом, где жила наша приятельница. Его теперь нет, и мы не желаем туда ходить. Вообще, нам обидно за весь тот район. Мы с мамой любили старую Москву и оплакиваем Собачью площадку. Там был когда-то любимый нами «дом сороковых годов», а сейчас на его месте какое-то министерство, задавившее собой всё окрест, и поленовский «Московский дворик» в том числе. Наличие рядом пивного бара «Жигули» не спасает положения.