Записки жандармского штаб-офицера эпохи Николая I
Шрифт:
Рано утром я был в кабинете дворянского предводителя, и после обычных вежливостей я прямо приступил:
— До сведения моего дошло, что ваше сиятельство намерены сегодня говорить перед дворянством и жаловаться на Загряжского?
— Кто вам это сказал? Может быть, неправда.
— Если неправда, то тем лучше; вам остается, князь, дать мне честное слово, что вы говорить не будете, я вам поверю.
— Кто вам дал право требовать от меня честное слово и входить в мои дела?
— Моя обязанность, князь.
— В чем она состоит?
— В секретной
— Я вам слова не дам и думаю — наши объяснения кончены!
— Нет, князь, если не дадите слова, то я дам вам слово, что вы отсюда не выйдете!
— Это как?
— Я вас арестую!
— Вы имеете право арестовать губернского предводителя?
— Имею право всякого арестовать для охранения власти, вверенной государем.
— Вы молоды судить об оскорблениях, вы не отец!
— Я сын моих родителей и брат моих сестер!
— Вы знаете эту несчастную историю?
— Все подробно знаю и знаю, что тут все ложь и глупость. Дела скандалом не поправите, а я, сочувствуя вам сердцем и душою, беру на себя и ручаюсь, что все дело выяснится к спокойствию вашему и общему; пострадает тот, кто виною огорчения вашего.
— Какое вы можете дать ручательство?
— Честное мое слово, которому я не изменял во всю жизнь!
— Молодой человек, вы много берете на себя; помните, вы ответите перед оскорбленным отцом!
— Вам нет исхода, князь: либо верите моему слову и дайте мне ваше честное слово, либо вы не выйдете отсюда.
Князь заплакал и дал мне честное слово, что говорить перед дворянством не будет. Я успокаивал его, как умел. Грустно видеть старые слезы оскорбленного отца. Разговор был длинен, я записал только главные пункты.
[Я был очень доволен успехом. Мне удалось устранить путаницу всего дворянства, достойного высочайшего уважения, и вообще людей честных, с прекрасным и глубоким основанием в преданности государю и Отечеству. С каким наслаждением вспоминаю я о родных и дружеских отношениях ко мне благородных и добрых помещиков симбирских, память моя не сохранила ни одного неприятного случая в течение 5 лет моей службы в Симбирской губернии. Моя служебная обязанность часто могла бы становить меня в щекотливое положение, но всякий служебный случай вместо неприятностей прибавлял мне друзей — вежливое слово, ласковый совет всегда находили полное и радушное сочувствие. Прошло более 40 лет, я состарился, разрушаюсь, но лучшие, радостные мои воспоминания в жизни — это о симбирском дворянстве, чувства моей преданности на старости лет! Моя любовь, уважение к этой массе благородных добрых людей окончатся с моею жизнью!]
Покончив с одним князем, я посетил князя Дадьяна. Выходит ко мне князь, с плотно обстриженной головой, воротнички a l'enfant, как Байрон на портрете, с трубкой, и цедит сквозь зубы — англичанин да и только!
— Чему я обязан, что вы пожаловали ко мне?
— Князь, прежде всего здравствуйте и позвольте сесть; мне нужно переговорить с вами.
Обстановка слишком проста: во всю комнату простой крашеный
— Вы, князь, огорчены и очень раздражены из-за глупой лжи, дошедшей до вас.
Князь как-то засопел, сжал чубук так, что у него хрустнули пальцы; странно сопевши, придвигался ко мне. Молчит; не может или не решается сказать слово. Я спокойно посоветовал не придвигаться так близко, а то нам неудобно говорить. Азия немного утихла, и князь сквозь черные зубы процедил:
— Желал бы я знать, какое вы имеете право мешаться в чужие дела?
Я рассмеялся и сказал:
— Жандармы для того и учреждены, чтобы мешаться в чужие дела. Вы сердитесь, князь, а, узнав мои намерения, вы не отвергнете моего участия.
— Я не имею нужды ни в чьем участии!
— Дело в том, что я имею необходимость принять участие в вашем деле.
— Позвольте узнать, какая вам необходимость соваться в мои дела?
— Вы, князь, намерены разбить рожу Загряжского публично?
— Ну, что же вам за дело?
— До рожи Загряжского мне совершенно нет дела, но подлая рожа Загряжского принадлежит губернатору, вот это и переменяет вид дела. Моя обязанность устранить всякое публичное оскорбление власти, поставленной государем; я пришел доложить вам: пока Загряжский [является] губернатором, вы не можете выполнить своего намерения.
— Кто может остановить меня?
— Я, князь, затем и пришел к вам.
— Каким это образом?
— Я прошу вас, пока Загряжский [является] губернатором, не оскорблять его, в чем и прошу вашего честного слова!
— А если я вам слова не дам?
— Я вынужден буду арестовать вас.
Опять засопел и процедил:
— Вы не посмеете этого сделать!
— Князь, даю честное слово — сделаю!
— Кто дал вам право?
— Секретная инструкция, высочайше утвержденная!
— Вы не понимаете моего оскорбления и не можете понять.
— Я вам сказал, что я все знаю подробно; думаю, что и сочувствовать вам могу, что вы и увидите.
— В чем же ваше сочувствие? Как вы поймете, что этот подлец из счастливого человека сделал меня несчастным?
— Прошу вас выслушать меня без раздражения. Прежде всего скажу вам, что вы будете счастливы!
— Я вам не верю и вижу, что вы ничего не знаете.
— Эх, почтенный мой князь, какой же я был бы жандарм, если б не знал всего; только публике неизвестно, что я все знаю, и не узнают без нужды.
— Можете вы мне сказать, что вам известно?
— Очень охотно: малодушный хвастун Загряжский считал гордостью для себя похвастать интригой с прекрасной и уважаемой девушкой перед графом Толстым; последний, как вполне благородный и честный человек, счел долгом предупредить вас. Тут правы и Толстой, и вы, князь. Презренно [и подло] виноват [негодяй] Загряжский. Я рад возможности удостоверить вас честным моим словом, что негодяй Загряжский солгал: ничего подобного не было.
— Как вы можете знать и ручаться?