Записные книжки. Воспоминания. Эссе

Гинзбург Лидия Яковлевна

Для сентиментальности нужна хорошая память. Сентиментальность – это соединение сентиментального с интеллектуальным. Сентиментальность поэтому совершенно не свойственна женщинам, у которых эмоции сочетаются с чувственностью или с расчетом.

Чем отличается междувоенная литература (1918–1939) западная от нашей? Тем, что ей предоставлена была свобода скулить. То есть предоставленную ей свободу она употребила на то, чтобы скулить. Поскулить, конечно, утешительно; облегчает душу и в какой-то степени осмысляет пустоту, – пустота пошла на то, чтобы о ней написать. Наконец, это право на пессимизм позволило возникать фактам искусства. Впрочем, ничего очень большого нет.

У этого персонажа – всегда

двойной критерий. С одной стороны, жизнь такая, какой она была ему обещана вначале; с легкостью удовлетворения желаний, с досугом и увлечением собственной психикой, а главное, с творчеством и известностью – и это мучило неотступной тоской. С другой стороны, представлялось то, к чему он, вернее, его формация предназначались ходом вещей, или то, чем довольствовались вокруг. Тогда его сжимало в комок, и он повторял – нужно быть довольным и благодарным, тихим и благодарным.

«Будьте довольны жизнью своей...» (А. Блок).

* * *

Понимание – наша прелесть и наша кара.

Огарев. «Моя исповедь»

Эти записки – опыт изображения одного из видов современного сознания и воспринимаемой им действительности.

Сознание это, понятно, вовсе не равнозначно эмпирической личности автора. И автор не обязуется быть в своих записях всегда фактически достоверным.

По поводу одной цитаты

«...Мы пишем такую жизнь, какая она есть, а дальше – ни тпрру ни ну... Дальше хоть плетями нас стегайте. У нас нет ни ближайших, ни отдаленных целей, и в нашей душе хоть шаром покати. Политики у нас нет, в революцию мы не верим, бога нет, привидений не боимся, а я лично даже смерти и слепоты не боюсь.

Кто ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником...» (А. П. Чехов. Письмо к А. С. Суворину от 25.XI 1892 г.).

Если Чехов в самом деле не боялся смерти, то это факт показательный и свидетельствующий о том, что он глубочайшим, сокровеннейшим образом проник в сущность человека своего времени. И в самом деле, страх этот не заметен у Чехова. Следовательно, он не боялся ее как художник, по крайней мере; личные его переживания здесь даже не важны. Это замечательное подтверждение моей мысли о том, что этому типу сознания смерть уже не противоречит.

Хотя Чехов был учеником (единственным – настоящим) Толстого, но по мироощущению он продолжает тургеневскую линию. Это дальнейший этап. Печорин обвинял в своей пустоте Бога и мир. Рудин обвинял в своей пустоте – себя. Эти не обвиняют, они только жалуются. Обвинять можно волю (в том числе собственную), если она могла сделать и не сделала.

О дружеском письме людей пушкинского круга писали уже неоднократно. Писали о нем как об особом «литературном факте» (Тынянов) и жанре, отличающемся от других видов письма тех же корреспондентов, – об его структуре, тематике и стилистике. Дружеское письмо имеет и свою аксиологию, свои способы выражения жизненных ценностей.

В произведении литературы слово всегда так или иначе оценочно. Сугубо проявлена эта оценочная окраска в поэзии, особенно в лирике. Лирика – своего рода демонстрация ценностей. Бытовая, разговорная речь может быть и чисто коммуникативной. Если, скажем, один прохожий спрашивает у другого, как ему пройти туда-то, – вопрос и ответ могут не содержать оценки. В то же время бытовая устная речь допускает интенсивную окраску социальными, нравственными, эстетическими оценками.

Все это относится и к бытовому письму. Этот род словесности многообразен. Он бывает совершенно стихийным, даже безграмотным; он строится иногда по книжным канонам или, напротив того, стремится создать

иллюзию устной речи. В определенные эпохи и в определенной среде письмо тесно соотносится с современной ему литературой. И все же в любом случае оно сохраняет специфику промежуточного рода высказывания.

«Надеюсь, – пишет в 1830 году П. Вяземский жене, – что мое письмо мило, умно и забавно. Прошу беречь его: оно тоже смотрит в бессмертие, и если через сто лет не дадут за него Павлуше (сыну Вяземского. – Л. Г.) тысячи рублей, то дам себя высечь на том свете не в счет сечения, которое придется мне и без того». Это шутка, но из числа шуток целенаправленных. Вяземский осознавал как потенциальный литературный факт не только свои письма к Пушкину или Александру Тургеневу, но и письмо к жене, наполненное домашними, бытовыми подробностями. Следует, однако, отличать бытовое письмо, осознанное как литературный факт, от письма с заведомо литературной функцией (эпистолярные трактаты, размышления, не говоря уже о романах и путешествиях в письмах). У них разные субъекты высказывания. В бытовом письме человек может себя моделировать, но даже в самом литературном бытовом письме он ведь не равнозначен ни лирическому «я», ни автору повествования, отрешенному от автора как эмпирической личности. В бытовом письме к литературным моделям возводится именно эмпирический человек. В этих письмах отношение к ценностям предстает неопосредствованным, не прошедшим через условия художественной структуры. Письма деятельных участников культурного процесса (именно их письма больше всего сохраняются и изучаются) представляют собой особенно наглядное, не заменимое другими свидетельство о состоянии данного исторического сознания, в частности о его ценностных ориентациях.

В России тип дружеского письма складывался уже во второй половине XVIII века (Фонвизин, Львов, Капнист, особенно М. Муравьев). Но особое значение дружеской переписки 1810–20-х годов в том, что корреспонденты – А. Тургенев, Батюшков, Вяземский, Пушкин, Денис Давыдов – достигли высокого эпистолярного искусства, и, главное, в том, что они осознали его как искусство.

Участники переписки были современниками западного романтизма и, конечно, как-то прошли через общеевропейский опыт. Но подлинное, хотя и недолговременное, развитие русского романтизма относится уже к периоду после катастрофы 1825 года. Люди 1810–20-х годов, поры дворянского вольнолюбия и дворянской революционности, еще решали задачи национальной культуры на почве просветительства и рационализма, унаследованных от XVIII века. Романтические веяния не могли их миновать, но они своеобразно ассимилировались исходным рационализмом. С рационализмом – и при самом своем зарождении, и позднее – вполне уживался сентиментализм. Недаром сочетание чувствительности с рассудочностью – характернейшая черта творчества Руссо.

Деятелям русской культуры 1810–20-х годов еще присуще иерархическое жанровое мышление, в истоках своих восходящее к классицизму, по сравнению с классицизмом, понятно, смягченное, превратившееся в тенденцию. Жанровое мышление в литературе основано на представлении об иерархии разных, разумом расчлененных уровней бытия. Разные сферы ценностей – религиозная, государственная, сословная, гражданственная, эмоциональная и эротическая, даже сфера дружеского разгула, соотнесенного с вольнолюбием и протестом, – все они, при всей их взаимной противоречивости, могли совмещаться в опыте одного человека, иерархически располагаясь в его пределах.

Поэт, принадлежавший к этому культурному пласту, мог одновременно, не разрушая свой авторский образ, писать оды и элегии, идиллии и сатиры, медитации и дружеские послания. Система эта противостояла романтизму, соединявшему двоемирие (бесконечное и конечное) с метафизически понимаемым единством души поэта.

В переписке людей первых десятилетий века отчетливо выявилось жанровое мышление (разные типы письма, разное стилистическое выражение тем разной высоты) и процесс преодоления этого иерархического мышления. Ведь в переписке участвовали деятели разных поколений. Жуковский родился в 1783 году, Пушкин в 1799-м. Их объединил «Арзамас».