Записные книжки
Шрифт:
1902
Мне кажется, что люди, обычные заурядные люди, никак не соответствуют грандиозной идее вечной жизни. Со своими ничтожными страстишками, мелкими добродетелями и пороками они вполне на месте в повседневности бытия; но идея бессмертия слишком величественна, она не вмещается в форму столь скромного размера. Мне случалось наблюдать человеческую смерть, и мирную и трагическую, и ни разу я не заметил в последний миг ничего, что наводило бы иа мысль о бессмертии души. Человек умирает так же, как умирает собака.
«Положение
Во взлетах человеческой мысли проявляются всего лишь особенности биологического функционирования мозга; так, прекраснейшие мелодии, при всей их возвышенности, можно передать с помощью простых нотных знаков.
Сознательная жизнь, прямо или косвенно, определяется местом человека во вселенной и его потребностью ознакомиться с окружающей средой — чтобы либо самому приспособиться к ней, либо ее приспособить к себе.
Основа нашей нравственности на удивление зыбка; на каких странных основаниях покоится моральное чувство, видно по тому равнодушию, с каким на протяжении веков набожные люди относятся к злодеяниям, описанным в Библии. Разве осуждались когда-либо обман Иакова или жестокость Иисуса Навина? Ничуть. Разве испытывают эти праведники шок от лютой гибели детей Иова? Ни малейшего. Разве сострадают они несчастной Астинь? Мне такого замечать не приходилось.
Не знаю более облегчающего жизнь отношения к ней, чем исполненное юмора смирение.
Горе притупляется от сознания его неизбежности. Полагаю, что человек может справиться со своими страданиями, если выяснит их физическую причину. Кант научился не поддаваться ипохондрии, почти отбившей у него в молодые годы вкус к жизни, когда понял, что виною тому его неразвитая грудная клетка.
Зарождение характера происходит еще при зарождении организма. После появления на свет каждое живое существо оказывается под воздействием условий жизни и окружающей среды. Как это жестоко, что без какой-либо его вины человек наделяется капризным и тяжелым нравом, который обрекает его на несчастливую жизнь.
Каждый молодой человек — это как рожденный ночью ребенок, который, увидев восход солнца, воображает, что вчерашнего дня не существовало.
По глупой и типично английской причуде современной культуры естественные функции организма окутывает завеса молчания. Сакраментальные слова «приличия запрещают» начертаны не только на отдельных углах и стенах, но впечатаны в самую душу англичан, так что многие безобидные, но жизненно необходимые отправления приобрели чуть ли не порнографическую окраску. Насколько достойнее то безыскусное
Поскольку человек превосходит по своему развитию все другие живые организмы, его способность к страданию тоже несравненно выше: обладая сложной нервной организацией, он переносит физическую боль острее и мучительнее, а сверх того терзается воображаемыми бедами, от которых избавлены менее высокоразвитые существа.
Пожалуй, всю благодать веры сводит на нет лежащее в ее основе представление о жизненной тщете и скверне. Смотреть на жизнь как на тяжкий путь к грядущему блаженству — значит отрицать ее сиюминутную ценность.
Постель.Ни одна женщина не стоит больше пяти фунтов, если только вы в нее не влюблены. Тогда она стоит любых ваших затрат.
1904
Париж.В ней было что-то от пышной красоты Елены Фо-урман, второй жены Рубенса: та же сияющая белизна кожи, синева глаз, подобная морю в летний зной, волосы цвета золотящейся под августовским солнцем пшеницы; но при том еще и куда большее изящество. И ни малейшей склонности к полноте, свойственной, увы, Елене.
Она была женщиной зрелых и обильных прелестей, румяная и белокурая, с глазами синими, словно море в летний зной, с округлыми линиями тела и пышной грудью. Склонная к полноте, она принадлежала к тому типу женщин, который увековечил Рубенс в облике восхитительной Елены Фоурман.
Групповая сцена, достойная кисти Ватто; казалось, так и видишь на лужайке Жиля: вот он, весь в белом, с розовыми бантами на изящных башмаках, смотрит на вас усталыми насмешливыми глазами, и губы его подрагивают. Но отчего? То ли от подавленного рыдания, то ли от готовой сорваться колкости — кто знает…
На Деве Марии было длинное парчовое одеяние цвета небес южной ночью; по нему вились вышитые золотом изящные цветы и листья.
В спокойном озере отражались белые облака, в кронах деревьев проступали желто-коричневые краски близкой осени; лесные дали были расцвечены неяркой зеленью пышных вязов и дубов. Картина величественная, все в ней говорило о многолетней заботе и тщании; быть может, когда-то на берегах этого озера располагались нескромные дамы с картин Ватто, в изысканных выражениях обсуждая с разодетыми в цветные шелка галантными кавалерами стихи Расина и письма мадам де Севинье.
Веселая дерзкая показная манерность, вызывающее позерство, которому для полного удовольствия необходимо возмущенное изумление презренного мещанина, — в точности как у того восхитительного создания, что, весь вычурность и изящество, в камзоле и жилете синего атласа, с кружевными гофрированными манжетами, в розовых панталонах и башмаках, с небрежно сброшенной на руку легкой накидкой, навеки застыл на полотне Антуана Ватто «Равнодушный».