Заплыв (рассказы и повести, 1978-1981)
Шрифт:
Анна умоляюще потянулась к его недосягаемому, спокойному лицу, по-прежнему сосредоточенно смотрящему в окно:
— Ды как же всё, ды я же…
— Все! се! сё! сё! — загрохотало по сумрачным стенам. — Что сейчас произошло, уважающие меня братья, ещё раз подтверждает ту старую добрую истину, которую я вот уже тридцать шесть лет пытаюсь разбудить в ваших усталых, ушедших в плечи головах.
Над крышей столкнулись два чугунных массива, отчаянно раскололись и рассыпались.
— Да. Я говорю — пытаюсь разбудить, ибо не считаю себя первооткрывателем, насаждающим новое, ое. ое. ое. Вся моя тридцатишестилетняя
Пётр Иванович оглушающе захрустел бумагой:
— К сожалению, некоторые братья в силу недальновидного ума, а может быть — злого умысла стали непростительно забывчивы. И что бы они ни говорили в оправдание своих, мягко выражаясь, промахов — народ всё равно воздаст должное этим дальтоникам, не умеющим или не желающим уметь различать цвета в божественной радуге нашего наследия. Тот, кто первым пошёл на величайший в истории эксперимент, кто закладывал кирпичи Трудового Братства — разве смог бы он простить современных духовных слепцов? Да и мы — соотечественники этих гнилых меланхоликов и жалких душонок — разве имеем право равнодушно взирать на их мерзости? Как член партии и Заместитель Второго Секретаря Президиума Основного Блока, как Третий Заместитель Седьмого Рулевого Страны, я считаю дальнозоркое равнодушие, а тем более близорукий гуманизм в данном случае — тягчайшим преступлением против народа! ода! ода! ода!
Пётр Иванович выключил микрофон, убрал бумагу, вытянул из графина массивную, плотно притёртую пробку, налил полстакана воды. Ливень стоял за окном — мутный, шумный и малоподвижный. Пётр Иванович неторопливо отпил, поставил стакан и рассеянно посмотрел вниз — на испуганную, оцепеневшую Анну:
— Ты так и не поняла, кто автор картины?
Кухарка умоляюще подняла глаза.
Он подождал, пока её испуганное молчание утратило просьбу сострадания и стало простым молчанием провинившегося ученика, потом вдруг неловко схватил графин за горлышко, перегнулся через деревянное крыло и страшно, со всего размаха ударил Анну графином по голове. Брызги воды и стекла, белым веером полетевшие во все стороны, казалось, осветили и расширили комнату.
Анна удивлённо присела, вытаращив глаза, схватилась руками за мокрые виски, согнулась и стремительно бросилась вон из комнаты. Короткое горлышко полетело ей вслед, стукнулось о дверной косяк и, не разбившись, запрыгало по полу:
— Природа — вот кто автор! При! Ро! Да!
Пробежав сумрачный коридор, кухарка сбила стул, одиноко стоящий у вешалки, ударилась в застеклённую дверь, распахнула и вылетела на скользкие, кипящие водой ступени.
Ливень тотчас обрушился на неё, ослепил, вымочил, прилепил платье к её трясущимся бёдрам. На последней ступеньке левая туфля зацепилась за что-то, легко соскочила с ноги и, отлетев в сторону, исчезла в мокрой зелени. Проковыляв несколько шагов по асфальту, кухарка остановилась, всхлипывая, поджала ногу.
Дождь, до этого неподвижно стоящий над дачей, качнулся и медленно двинулся влево.
Анна всхлипнула, осторожно потрогала онемевший затылок и поднесла к лицу дрожащую руку. На жилистой ладони расплылась, затекая в извилины морщин, клякса разбавленной дождём крови. Лицо Анны сморщилось, губы её разошлись и задрожали. Она заплакала
Справа сквозь монотонный шум ливня пробился слабый кашель.
Кухарка оглянулась и, потеряв равновесие, коснулась ступней мокрого асфальта: на длинной голубой скамейке, с трудом втиснутой меж двух буйных розовых кустов, скорчилась фигурка Хромого.
Анна поковыляла к скамейке.
Мокрый старик сидел на краю, поджав ногу, оттопырив деревяшку. Пальцами он впился в сочащиеся водой локти, силясь сдержать их дрожь.
— Дед, что с тобой? — спросила Анна и, заметив окровавленный рот Хромого, чуть слышно охнула.
Старик поднял бледное мокрое лицо, показавшееся Анне страшно молодым, и хрипло кашлянул.
— Да что с тобой, милай? — Анна нагнулась и тронула его за плечо.
Хромой икнул и снова закашлял, окатив руки и лицо кухарки мелкими кровяными брызгами.
Центральное окно красивого, недавно пристроенного мезонина приоткрылось, в тёмную щель проскользнул листок бумаги, сбитый дождём, беспорядочно закувыркался вниз.
Старик перестал кашлять, испуганно проследил за листком.
Анна, повинуясь его взгляду, обернулась и похромала к мокнущей бумаге.
— Подымиии… — еле слышно проговорил Хромой.
Анна осторожно отлепила листок от асфальта и с трудом прочла успевшие расплыться строчки знакомого почерка:
«Вас не простивший,
теперь скроюсь в надежном приюте.
Он за благие дела выдан мне вечной страной.
Вот наконец и расцвёл розовый куст изобилья!
Счастлив воистину тот, кто поливал и рыхлил».
Размашистая подпись с косым хвостиком превратилась в замысловатую чёрную кляксу, неровно вклинившуюся в синий кругляшок печати.
Со стороны гаража послышался приглушённый ливнем звук трубы, тележка мелькнула меж деревьев, вырулила на дорогу и, развернувшись, подкатила к клумбе. Горнист в измятом, совершенно мокром кителе спрыгнул на землю, быстро подбежал к вопросительно смотрящему на Анну Хромому, подхватил его словно ребёнка и легко понёс к тележке. Носильщик покосился на кухарку, зло мотнул квадратной головой.
Анна всхлипнула и подошла, прихрамывая.
Горнист, бережно положив старика на спину, бросился к Анне, но задел головой за локоть стоящего на подножке носильщика. Чёрный мокрый парик съехал горнисту на затылок. Он раздраженно сорвал его и сунул за пазуху. Потом с остервенением вцепился сильными смуглыми пальцами в лицо, содрал его и, туго свернув, спрятал в карман.
Анна осторожно присела на краешек тележки, протянула листок лежащему навзничь Хромому. Старик принял его дрожащими пальцами, прочитал и положил на грудь, накрыв скрещенными руками.
Горнист вытащил из-за пояса трубу и затрубил «Он один только знает». Носильщик, вобрав голову в плечи, подождал, пока последние такты торжественно потонули в шуме ливня, хрустнул рычагом. Тележка плавно тронулась, зацепив лохматый, дышащий влагой куст, вырулила на дорогу и понеслась, набирая скорость.
Снова ожил гром — но уже сонный, бархатный, словно глухой грудной кашель, лениво повис над чёрным клином шоссе.
Анна устало смахнула с лица щекочущие струйки, нагнулась к Хромому, отодвинула с его ледяного лба вымокшую прядь волос.