Заповедник для академиков
Шрифт:
Подходя к лестнице, Лидочка обернулась — Алмазов усаживал Матю на диван, на котором скончался философ Соловьев, — с дивана Алмазову было удобно смотреть на дверь. А то, что сам факт такого вечернего разговора мог кого-то удивить, Алмазова, видно, уже не беспокоило.
«Пожалуйста, — подумала Лидочка, поднимаясь по лестнице. — Мне надоели ваши тайны, я не хочу в них участвовать. Если бы Пастернак завтра позволил, я бы пошла с ним пешком по грязи до Калужского шоссе». Лидочка остановилась у своей двери. Как бы переехать в другую комнату? Она ведь никому не мешает, она только просит, чтобы ее соседка не меняла так часто и так шумно своих любовников. Это же какой-то Казанова в юбке!
Лидочка постучала.
Никто не ответил.
Лида вошла, свет зажигать пока не стала, а спросила:
— Марта, вы здесь?
Марты в номере не было. Но это еще ничего не значило — Марта могла появиться, и не одна. Лидочка попыталась увидеть в этом забавную сторону, но настроение не располагало к юмору.
Лидочка посмотрела на фосфоресцирующий циферблат часов. Одиннадцатый час. Почему же не бьет гонг? Он должен бить в десять. Потом она зажгла лампу. Тусклая лампа висела под самым потолком, и от этого комната становилась казенной и недружелюбной. Как палата в бедной больнице.
Переодевшись в халатик, Лидочка отправилась в умывальную — надо было помыть волосы, но, наверное, в душе опять нет горячей воды, завтра возьму на кухне — в кастрюле… ах уж эта кастрюля, скорей бы Полина приходила за своей.
Лидочка вошла в умывальную. Там лампа тоже светила тускло, но, отражаясь от кафеля стен, свет казался живее.
Как только Лидочка закрыла за собой дверь, дверца в душевую кабинку открылась, и оттуда выскользнула Полина.
— Ой, — сказала она, — я уж и не чаяла, что вы придете.
— Я сейчас отдам, — сказала Лидочка, стараясь не показать, как напугана неожиданным появлением Полины.
— Спасибо, что сберегли, — сказала Полина. — Ведь теперь мало кто захочет помочь.
— Подождите, я только умоюсь.
— А вы не торопитесь, — сказала Полина, — я хотела вас предупредить, что завтра ее возьму.
— Почему?
— Сегодня ночью они у меня обыск устроят — они меня так не отпустят. Я пришла вам сказать — если со мной что случится, оставьте себе.
— Спасибо, мне ничего не нужно.
— Это большая ценность.
— Возьмите кастрюлю, спрячьте где-нибудь в парке — парк громадный, в нем не то что кастрюлю, человека можно спрятать.
— Нельзя, — сказала Полина, — они увидят, как я в парк пойду. Они следят за мной.
— А сейчас?
— А сейчас как следить? С улицы не увидать, а если кто войдет, мы с тобой сразу увидим. Слушай, а как тебя звать?
— Полина, зачем вы притворяетесь крестьянкой? Это же не ваш язык, не ваши манеры.
— Какой был мой язык и мои манеры — забыто. Об этом и разговор…
Настроение Полины, до того деловое и связанное с сохранностью кастрюли, вдруг резко изменилось. Кастрюля ее перестала интересовать.
Полина отошла к окну, замазанному до половины белой краской, как в вокзальном туалете, и привстала на цыпочки, заглядывая в темноту.
— Сколько лет прошло, а он здесь, живой и сытый, — других уже давно постреляли, а он живет. Ты говоришь, почему у меня чужая речь, — а она моя. Я отвыкла от другой.
И она продолжала говорить, не оборачиваясь, словно обращаясь к кому-то снаружи.
— Вы меня осуждаете? Я кажусь вам недостаточно благородной? Допускаю. Но у меня нет иного выхода. Мне не выбраться из этой страны, я обложена, как дикий зверь, и мне не от кого ждать милости. Почему я должна быть милостивой к нему? Он пожалел меня, девчонку! Я не прошу чрезмерной платы за мое молчание. Нет, не прощение, прощение он может вымолить только у Господа. Но молчание могу подарить и я.
Полина отвернулась от окна. В тени надбровий ее глаза казались бездонными ямами.
— Я не знаю, о ком вы говорите, — сказала Лидочка.
— В девятнадцатом
— Нет.
— Ладно, потерплю. Значит, я помню, как поезд остановился, ночь была. Я проснулась от ужаса — еще ничего, только голоса снаружи, кто-то проходит мимо нашего состава. Потом тихо. Понятно, что мы на станции стоим. Поезда подходят, кто-то нас обогнал. Другие девочки не просыпались. Наш поезд дернулся, поехал, я сначала думала — дальше, а оказывается, нас перегнали на какой-то десятый запасной путь. Но все равно почти все спали. Нельзя же всю жизнь бояться. А мне не спалось. Мне бы одеться, взять узелок и уйти — это я теперь понимаю: как чувствуешь опасность — сразу вставай и уходи, никогда не разбирайся где, кто, — бросай все и уходи. А тогда не сообразила, не знала, еще маленькая была, четырнадцать лет. Мне тоже тепло было, уютно — зачем вставать и уходить. Я на второй полке лежала, на животе, смотрела в окно. Увидела, как рядом с нами другой состав остановился — вот темно было, снег с дождем, 29 декабря 1919 года — как раз под Новый год. Я смотрела на поезд и не понимала, что в нем особенно праздничного, а потом поняла — окна. В нем все окна горели электрическим светом и были прикрыты шторами — как до революции, даже ярче. Спереди и сзади платформы с пушками, а в центре новые пульмановские вагоны. Из поезда стали выскакивать солдаты — без погон, большей частью в кожаных куртках. Я не догадалась, что это красные, — у них фуражки были кожаные, а звездочки маленькие — я не разобрала. Некоторые вдоль состава побежали, кто-то в нашу сторону. И тут я слышу, как по коридору быстро идут — это те, в куртках. Мне бы хоть тогда испугаться, а я и тогда не испугалась. Я же не знала, что мы встретились с поездом вождя Троцкого, а люди в коже были его охраной.
— При чем тут Троцкий? — спросила Лида тихо, оборачиваясь на дверь, потому что имя это было запретным, смертельно опасным.
— Ни при чем, — отмахнулась Полина. — Я его и не видала. Они к нам по делу пришли — проверяли состав, ведь на соседнем пути с самим командующим, — а вдруг мы диверсию устроим? Они к нам в купе заглянули, посветили фонариком и дальше пошли. А я тут совсем проснулась и чувствую, какая я голодная. Я и говорю Таньке — не помню уж ее фамилии, — она старше меня была: пойдем к господам военным, попросим чего поесть. Мы с ней уже так делали, и другие девочки тоже.