Заповедник для академиков
Шрифт:
Пока стоял крик, все махали руками и поочередно проваливались в тину. Александрийский отошел в сторону и поманил Лидочку.
— Вы плохо себя чувствуете? — спросила Лида, увидев, насколько бледен профессор. Видно, ее возглас долетел до докторши — та мгновенно оказалась рядом.
— Я вам помогу дойти до санатория, — сказала Лариса Михайловна. — Это безумие — с вашей болезнью здесь находиться.
— Не беспокойтесь, я себя отлично чувствую, — ответил профессор сварливым голосом. И отвернулся от доброй Ларисы Михайловны.
Подчиняясь
— Мне так страшно, — сказала Лидочка.
— Не это сейчас главное, — отмахнулся профессор. — Главное — ни за что, никогда, даже во сне не признавайтесь, что вы прикасались к револьверу Алмазова.
— Я понимаю.
— Дело не во мне, не в справедливости, не в законе — даже если вы останетесь живы, он найдет способ отправить вас на всю жизнь за решетку. Единственная надежда — полное незнание!
— Дайте его мне, и я незаметно подкину его Алмазову.
— Глупости!
— Я потеряю его в парке.
— Вы! Его! Не видели! Никогда в жизни! — Последние слова прозвучали так громко, что Лидочка обернулась, опасаясь, что Алмазов услышал. Но тот был занят.
Суматоха завершилась тем, что с берега к колодцу были положены доски и в колодец спустили веревку с толстым, взятым из весовой крюком на конце. Нагнувшийся над люком директор водил веревкой, стараясь зацепить то, что лежало глубоко в колодце. Это ему не удавалось, и его сменил Ванюша из рабфака. Вскоре раздался его торжествующий крик, веревка натянулась — все стали тянуть ее.
Президент Филиппов завопил:
— Идет, идет, приближается!
Лидочка зажмурилась — она подумала, что не вынесет нового лицезрения несчастной Полины.
Крики стихли. Затем послышались удивленные возгласы.
— Это еще кто? — спросил Филиппов.
— Не узнал, что ли? — сказал Алмазов.
— Да разве узнаешь…
Лидочка открыла глаза.
Президент и Ванюша уже вытащили и волокли по воде к берегу тело Матвея Шавло, доктора физических наук, любимого ученика Энрико Ферми, снабженное широкой соломенной маскарадной бородой, а потому не сразу узнанное.
Его волокли к берегу, и все молчали, потому что первым должен был заговорить Алмазов. Но Алмазов тоже молчал.
«Нет! — чуть не закричала Лидочка. — Этого не может быть! Там должна быть Полина, и мне ее не жалко. А Матю мне жалко!»
Доска от многих подошв стала осклизлой, шаталась и сбросила на полпути людей — с шумом, плеском и ругательствами они свалились по колени, а то и глубже в тину, труп медленно поплыл в глубину, и Алмазов завопил, чтобы его не упустили. Лидочка не стала смотреть, как ловят Матю, — она все равно еще не верила в то, что видит Матю, а не какую-то куклу, нарочно загримированную под Матю.
Альбина стояла неподалеку, но смотрела в другую сторону, на средний пруд, на купальню, будто гуляла по пустому
Лиде был виден и Александрийский. Он глядел на то, что происходило у колодца. И вдруг пошатнулся. Ладонь его поднялась, легла на сердце — будто его ударили в сердце.
Лидочка обернулась — что он увидел?
Матя лежал на берегу — только ноги в воде.
А на доске, что соединяла колодец с берегом, остался человек — это был санаторский шофер. Он стоял на коленях, наклонившись вперед и погрузив в пруд руку. Почти по плечо, даже не засучив рукава.
— Эй, начальник! — крикнул он. — Гляди, что я нашел!
Он выпрямился, все еще стоя на коленях, и показал Алмазову, что поднял со дна пруда, — что-то черное, блестящее… револьвер!
Алмазов сделал два шага к воде, протянул руку и принял револьвер. Потом отыскал глазами Альбину, стоявшую неподалеку и равнодушно глядевшую на тело Мати Шавло.
— Вытри, — сказал он ей. — У тебя платок есть?
Альбина подошла к револьверу, приняла его из руки Алмазова.
— Можно я вытру? — спросил президент. — У меня платок чистый.
— Она это лучше сделает, — сказал Алмазов.
Лидочка поняла, что он не хочет, чтобы президент или кто еще из посторонних увидел, что это его револьвер.
Сам же Алмазов присел на корточки, повернул голову Мати, и Лидочка увидела за ухом в щетине коротких волос черную дырку. Туда ударила пуля, она разбила кость и убила человека. А потом его притащили сюда и кинули в колодец…
Все, что она наблюдала с того момента, как из колодца вытащили мертвого Матю, было кошмаром, которому нельзя верить, ни в коем случае нельзя, потому что сейчас Матя поднимется и скажет: «Ну как, славно я пошутил? У нас в Риме и получше шутки выделывали», — и засмеется.
Лидочка старалась поймать взгляд Александрийского, но тот был погружен в свои мысли. Он неотрывно смотрел на длинное и какое-то очень плоское тело Мати, ступнями оставшееся в воде, так что из воды торчали лишь наглые и уверенные в себе носки иностранных ботинок на каучуковой подошве, как автомобильная шина. Легче было смотреть на ботинки — а на лицо смотреть было невозможно. Потому что лицо было совершенно мертвым. И оно не имело отношения к Мате, а было лицом трупа Матвея Ипполитовича Шавло.
Вытащив из кармана Мати бумажник, Алмазов отошел повыше, к скамейке.
— А вы садитесь, — сказал он неожиданно. Его слова относились к профессору и Лидочке. — Вы у меня больные, немощные, в ногах правды нет. Садитесь, садитесь…
И что удивительно — Александрийский и Лидочка, как бы находившиеся по иную сторону стекла, нежели остальные, пошли к лавочке, и Лидочка была рада, что сможет сесть, — ее только беспокоило, что лавочка мокрая, а лисья шуба чужая, но ведь, если Алмазов приказывает, это как бы приказ правительства. И нельзя ослушаться.