Заповедными тропами
Шрифт:
Крупные птицы выстраивались в воздухе большим углом, иногда несколькими углами и, медленно взмахивая своими широкими крыльями, летели в избранном направлении или начинали кружиться над одним местом.
Щуря глаза от яркого весеннего солнца, а осенью прячась от ветра, я спешил отыскать в небе вереницы крикливых странников и провожал каждую стаю глазами до тех пор, пока она не исчезала из виду. Иной раз с высоты до меня доносились не только трубные крики взрослых птиц, но и тонкий протяжный писк. Это кричали молодые журавлята, впервые следовавшие за стариками к местам зимовок.
Мне хотелось, чтобы среди наших подсадных уток, употребляемых для охоты, и прочей домашней птицы по двору на длинных ногах расхаживал ручной журавль.
И вдруг мои мечты разлетелись самым неожиданным образом. К счастью или к несчастью — судите сами, — мне попала в руки книжка, в корне изменившая ход моих мыслей. Я прочел рассказ о жизни журавля в неволе. У этого журавля было испорчено крыло, он не мог летать и жил на дворе вместе с домашними птицами. Насколько я помню, рассказ назывался «Журка». Вероятно, рассказ был написан с большим мастерством. Во всяком случае, он произвел на меня, сильного и энергичного мальчишку, потрясающее впечатление и глубоко врезался в мою память.
Десятки раз я вспоминал журавля-инвалида, представлял себе, как он, не имея возможности подняться в воздух, чтобы присоединиться к вольным собратьям, громкими криками провожал пролетные журавлиные стаи. И когда этот призыв достигал стаи, журавли отвечали дружными криками и, поджидая птицу, описывали в воздухе широкие круги.
Но журавль-инвалид не мог взлететь, и стая, все еще призывая собрата, выстраивалась в угол и продолжала свой путь.
Мучительная жалость к птице-калеке наполняла мое сердце. Мне казалось, что журавли благодаря своему уму как-то особенно тяжело переносят потерю свободы, и, не желая быть виновником или даже свидетелем страдания птицы, я решил никогда не заводить журавля. Но я был мальчуганом-подростком, старался казаться грубым, стыдился своего чувства и тщательно скрывал его от своих близких.
— Хочешь, подарю тебе живого журавленка? — однажды, возвратившись домой, спросил меня отец.
— Не хочу, — наотрез отказался я и этим отказом поставил его в тупик.
— Не хочешь иметь журавленка? Ничего не понимаю, — продолжал он. — Ведь журавлята замечательно привязываются к человеку — как собака; он будет совсем ручным.
Отец хорошо знал, что всякая живность для меня всегда была самым лучшим, самым дорогим подарком, и вдруг такой нелепый отказ — в чем дело? Моя выходка, как мне казалось, его обидела.
— Значит, журавленка не брать? — на следующее утро вновь спросил меня отец и, получив отрицательный ответ, больше уже не возвращался к этому вопросу.
Спустя некоторое время я узнал, что пойманный охотником журавленок был куплен нашим знакомым железнодорожным врачом, помещен в конюшню и в дальнейшем случайно убит лошадью.
Позднее мне представлялись и другие случаи завести эту птицу, но я не хотел изменять своего решения. У меня перебывала масса всевозможных животных, но я держал данное себе слово и не заводил журавля.
Наверное, лет десять прошло с тех пор, как я отказался от журавленка. За это время наша семья переехала сначала в Иркутск, потом на Украину и поселилась в маленьком городке на берегу Днепра.
В тот период я особенно увлекался охотой и большую часть свободного времени проводил с ружьем то в днепровских плавнях за утками, то в степях за зайцами и куропатками. Быть может, потому, что
Как-то в августе я возвращался с охоты степной дорогой. Было уже очень поздно, когда дорога вывела меня к небольшой деревеньке. Мне не хотелось ночью будоражить деревенских собак, и я, свернув с дороги, пошел в обход целиной. Надо сказать, что в те годы я не жалел своих ног и, предпринимая большие переходы, часто приводил их в плачевное состояние. Стертые ноги и на этот раз не давали мне покоя, и я решил переобуться и привести обувь в порядок. Но, покончив с этим, я не пошел дальше, а разлегся на траве, вслушиваясь в доносившиеся до меня звуки. Кругом в пожелтевшей траве сонно трещали сверчки, где-то далеко, вероятно, у куреня на бахче, лаяла собака, из деревеньки неслась украинская песня.
Ты не лякайся, що нас кто пидслухае, Тыхо, ни витру, ни хмар. Ничинька-матонька сном всих окутала И не шелохне в гаю, —негромко пел молодой голос. Эти звуки сливались с шорохами и гомоном бесчисленных ночных насекомых и, казалось, вместе с теплом нагретой за день земли поднимались все выше и выше к звездному небу.
И хотя в песне, в трескотне сверчков не было ничего особенного, но я никак не мог оторваться от этой своеобразной музыки — лежал и слушал. Вдруг откуда-то поблизости до моего слуха донесся тихий журавлиный голос. Обычно так переговариваются журавли, ночуя в степи. Я застыл на месте. Несколько секунд спустя, производя крыльями неясный шорох, в двадцати шагах от меня опустилась стая журавлей-красавок. Видимо, возбужденные полетом, птицы сначала негромко переговаривались между собой, отряхивали и приводили в порядок оперение, а затем одна за другой укладывали голову на спину и предавались отдыху. Только один журавль продолжал бодрствовать и, медленно расхаживая поодаль от спящей стаи, всматривался в окружающую степь. Стараясь не потревожить птиц, я лежал совершенно неподвижно. Но сторожевой журавль случайно несколько приблизился ко мне и вдруг остановился. Видимо, непонятный предмет, лежащий в степи, вызвал его недоверие. Не решаясь двигаться дальше, он насколько было возможно вытянул шею в моем направлении и, желая рассмотреть меня, поворачивал голову. Наверное, я все-таки допустил слабое движение или, быть может, громко вздохнул. Так или иначе, но в следующее мгновение птица поняла, что опасность рядом. Не спуская с меня глаз и потому спотыкаясь о стебли бурьяна, сторожевой журавль как-то боком быстро зашагал в сторону. «Крррии», — прорезал темноту невыносимо резкий в тишине крик, и по этому сигналу все ночующие птицы взлетели в воздух и, уже громко перекликаясь: «крри-крру-крру-крру», пытались собраться в стаю в ночном небе. Все это время рядом со мной лежала заряженная двустволка, но мне даже в голову не пришло протянуть к ней руку.
Настала осень. Собираясь участвовать в загоне на лисиц и зайцев, я решил привести в полный порядок свое ружье и отправился к оружейному мастеру. Стояло прохладное ноябрьское утро. Покрытое сплошными серыми тучами, низко висело небо, на окраине города местами зеленела трава, блестели лужи, к сапогам назойливо липла грязь. После коротких поисков я нашел на воротах нужный мне номер и постучал в калитку. Мне долго не открывали. Наконец послышались шаги, и оружейный мастер впустил меня во двор и пригласил в комнаты. Однако то, что я увидел, заставило меня задержаться.