Запоздалое признание

Лесьмян Болеслав

Невозвратные сумерки

Розовеют в закате сухие листки…Прокатила телега. И сон задушевныйТак же катится в темень, колесно-распевный.У нахохленных туч – беготня взапуски!Что осталось от Бога – то в небе затлелом.О, поверить в Остаток и в вере коснеть!Со звездою помериться вещим уделом,Серебриться о чем-то, что сбудется впредь…Иль, впивая всю грусть, сколько есть в бытии,На снежистых горах добелевшую к муке,Отыскать две руки, без грядущего руки,И потом целовать их, не ведая – чьи…А когда целовал их в весенней морочи,Разве знал я тебя? И была ты иль нет?Но любил твои трепеты, душу и очи,Целый свет – и уста – и опять целый свет!

Тот

Сад, лоснистый от соков, грустит своей тенью,Ибо травы тягчатся лазорьем разъятым —А еще мотылек, ополченный арватом,Сгинул в битве с безмерьем, что пахнет сиренью.Помнишь юности чары, что мира смелее,То бездонье весны в небосиней оправе?И как нашего тела алкали аллеи?Мне все видится ясно, как будто бы въяве!Разве не было там наших лодок раската?И

распахнутой нами в замирье калитки?Это все пережито – и мы пережитки…Но забыть не могу все, что было когда-то!Продолжаюсь я тот – не вместившийся в плаче —И напрасно шагавший в безбытные светы!И все тем же огнем мои ласки горячи…И ища этот призрак, прильнула ко мне ты.Но и призрачен тот не совсем без остатка —Он родится опять на кострищах и в дыме!Если ты поцелуешь забвенно и сладко,Тот во мраке проснется – шепча твое имя!

Лунные сумерки

В этом холоде луны,Серебристом за сусалью,Тропы к смерти спрямленыИ лукавы – к беспечалью.Там когда-то до зариСветлый пир водили боги:Было два – и было триВ ныне брошенном чертоге!Нам остался их разлет,Сердца злая перемена,Да молчанья прозолот —Да серебряная пена…Сам туда бы я хотел —И тебя позвал туда же!Не хватает наших телМне на тамошнем пейзаже!Нашей кровью дышит мгла,Кровь бежит подземным стрежнем…Спят усталые тела —Спят, не ведая о прежнем…

Девица

Двенадцать братьев, веря в сны, своей мечтой стучались в стену,А за стеной девичий плач о доле жалобился тлену.И полюбился этот звук, родился домысел о Деве,И самые изгибы уст чертились в гибнущем напеве.Твердили: «Плачет – значит, есть!» – а про другое промолчали,И обкрестили целый свет – его задумчивые дали…Они за молоты взялись, ударили по гулким плитам —И каждый молот в темноте сливается со стенобитом.«Скорее камень сокрушим, скорей поборемся с заклятьем!» —Двенадцатый взывает брат к другим одиннадцати братьям.Без проку оказался труд, натуга мускулов – без проку.Самих себя – своей мечте они отдали на мороку!Ломило грудь, крошило кость, за жилой надрывало жилу…И все, погибнув заодно, в единую легли могилу!Но тени мертвых – Боже мой! – из рук не выпустили молот!Он по-иному, но опять стучит в стены загробный холод…Он ломится, и вторит гром его размаху и паденью!И каждый призрак в темноте сливается с бесплотной тенью!«Скорее камень сокрушим и Девий приговор отменим!» —Рекла двенадцатая тень к другим одиннадцати теням.Но даже им не стало сил, а морок теням не подмога;И тени умерли опять – ведь смерти никогда не много…Ее не много – и не той, какую просят, умирая!..Исчезла суть – и след заглох – и приняла земля сырая!Но молоты – о Боже мой! – они, наперелом законам,Теперь и сами по себе в застенье ломятся со звоном!Колотят в мрак, колотят в блеск, обмылясь потом человечьим,И каждый молот в темноте слился с небесным бесконечьем!«Скорее камень сокрушим, девичью смерть переморочим!» —Гремя, двенадцатый из них взывал к одиннадцати прочим.И рухнул камень, грянул гром, долину эхом облетая,Но ни Девицы, ни души, а только – пустота пустая.Ни чьих-то глаз, ни чьих-то уст! Ни чьих-то судеб в гулком громе.Был только голос – только он, и не было ни йоты кроме!Был – только плач и только скорбь, и мрак, и страшная примета!Таков уж свет! Недобрый свет! Зачем же нет иного света?Пред грезой, лгавшей наяву, и чудом, канувшим в пустоты,Легли все молоты рядком почить от праведной работы.А ты над пустотой трунишь и не идешь своей дорогой.Тебя не тронет – эта тишь, но ты и сам – ее не трогай!

Джананда

Шел Джананда в лесу, где бываю я дремой.Пробирался на ощупь – дорогой знакомой!Змеи вснились во блеск, пустоту испятнистив,Слон громадился в чаще, темнея средь листьев.Обезьяны, вварясь в неопрятное пламя,Орхидею-обморыш хлестали хвостами;Леопардову шкуру проплавили дырья,А бельмастые очи ютились в замирье;Где текли муравьи, словно струйка из раны,Пахли свежие смирны и пахли лаваны.Задыхается вечность! Все пусто пред глазом!И замирье и мир обездвижели разом.Не скрипели кусты, бесколеились травы,Безголосились птицы, немели агавы.Тишина от небес, а другая – от чащи —Тишина с тишиною – немая с молчащей…А Джананда вполсонках прогалину встретил,Там девицу приметил… И снова приметил…Она длила в траве неразымные дрожи.Ворковал ей павлин, в коем образ был Божий.Это Индра покинул прабытную осень,Чтобы в очи ей вылить пернатую просинь!В птице прятался наспех, почти что случайно,Как смутнеет в догадке тревожная тайна, —И пушистился к шее, нашептывал в ухо,И ему отвечала девица-шептуха.И она рассмеялась всем солнечным светом —И ладонями слух замыкала при этом;Разговоры текли средь молчанья лесного,Но Джананда из них не расслышал ни слова.Потемнел он с лица и завистливолицеПорывался душою в павлина всмуглиться!А как сыпкие косы прилетыш расклюнул,Взял Джананда стрелу – и в чело ему вдунул!И, едва различимый во теле во павьем,Всполошился тот Бог – и порхнул к разнотравьям.А стреле подвернулась иная разжива,И девица упала – о дивное диво!Индра оземь хватил оперение птичье —И по свету пустил – и сбледнел в безграничье —И взывал к белу свету в великой оскуде:«Ведь себе воплотил я лилейные груди!Ведь меня поразил сей удар окаянный!» —И бедро обнажил с продолжением раны…А оно было цветом небесных верховий:Черешок синевы и головка из крови.«Ты сожги ее там, где явился я деве,Где сновал твою долю еще не во гневе.Кто же деву сыскал средь твоих упований?Кто напухлил ей губы и выснежил длани?Божествея из радуг безумием духа —Кто ей имя твое наговаривал в ухо?Кто учил ее впрок и любви, и печали?Ты и в лес не вшагнул – а тебя уже

ждали.А теперь предпочел ты разгребывать в гробе,Что тебе насудьбилось в павлиньей утробе.Ты, поземыш, на Бога хотел покуситься!Только Бог отлетел! – И погибла девица!» —Жизнь и смерть оглядел он в холодном защуре —И пропал! – И безбожье осталось в лазури!И павлиньи подвывы – и тишь без раздыма…А кто зрел эту тишь – убедился, что зрима.И Джанада глядел на останки девичьиИ подумал: «Девичьи рука и обличье…»И подумал вдогонку: «Ее – это тело.Где ж теперь это время, что прежде летело?Сколько ж надобно было любви и тревоги,Чтобы деву утратить на полудороге?Сколько надобно Божьего, сколько павлинья,Чтобы в мороке сталось такое бесчинье?Если б тело пернатое Бог не подкинул,Только Бога сразил бы я! Бог бы и сгинул!А теперь не пойму – так склубились две дали, —Умерла за Него, умерла за себя ли?Так два кружева этих сплелись перед взором,Что погибель – ошибкой, а та – приговором!»И не ведал Джананда в раскаяньи строгом,Был ли Бог тот павлином, девица ли – Богом,И стрелы острие наводили лукаво —Или пав не без Бога? – Иль Бог не без пава? —И пришло это все – из каких судьбоделен,Кто тут любит – кто гибнет – и кем он застрелен.

Крылатый день

Прозияли две бездны: жизнь иная ждала там, —И мы падали в обе… Ибо день был крылатым.В день сей не было смерти и смешавшихся с тенью,И плылось беспреградно по раздумий ручьенью…Ты хранила молчанье – но сказалась без слова.Он явился нежданно… Зашумела дуброва.Неказистый и чахлый… Уязвляемый терном.На колена мы пали – где нашелся затвор нам.Где нашелся затвор нам – там, где паводком – росы.И давались мы диву, что является – босый.И нищали покорно – мы и наши испуги.Он же – смотрит и смотрит… Зачуднело в округе…И открылось внезапно! – И что в этом – потреба!И что можно – без счастья… И что можно – без неба…Умаляться любовью, изнебыть без остатка.Это было – ответом, и пропала – загадка.И молчали – оттуда – мы молчаньями всеми,Мир же снова стал миром… Плыло по небу время.И держала ты время за былинку, за корни…Он же – смотрит и смотрит… И чело его – в терне.

Снежный болван

Там, на опушке, где укромьяПод стражу вороном взяты,Катали снеговые комья,Катали комья пустоты…Снабдили шапочкой неловкой,Бока проранили клюкой,А после молвили с издевкой:«Коль вмоготу – живи такой!»И жил убогонький, безлицый…Когда же – для меня врасплох —К нему с мольбой слетелись птицы,Я осознал, что это – бог…И ветром обнятый с налета,Огнем очей пленив сосну,Блазнил неведеньем про все то,Что есть во мне и в чем тону.Единосущ бельмастой вьюге,Он был владыкою, впершисьВ лощины, долы да яругиГлазами, видящими высь!Когда ж у солнца взял сполохиИ путь в ничто заяснил мне,Открылось все, до самой крохи —И я уверовал вдвойне!

Пчелы

В закомаре подземной, где ложе из досок,А над ним пустота с каждым часом несметней,Как-то ночью всевечной, для смертного – летней,Зажужжал как бы смерти глухой предголосок.Это попросту пчелы, обсевки заката,Откружились от жизни – к погибельным ульям!Так искрятся нездешьем, зудятся разгульем,Что несносно во тьме их витучее злато.И умерший свои распашные зеницыПрикрывает от блеска ощепком ладони.Тени кучатся вместе, совместно долдоня:«Это пчелы! Я вспомнил – нельзя ошибиться!»И былое открылось кровавым расчесом…Благодарны за память о прожитом лихе —И безбытностью смотрят в приблудные вспыхи,Что бесстрашно резвятся у смерти под носом.И хотят улыбнуться, минувшего ради,Но навеки запрели в своих горевищах,Златолетные блески зазорны для нищих —И теряются в их безответной шараде…Но подходит предел замогильным щедротам,И тонеют во тьме золотые извивы;Промерцали – и кроются за поворотом…Те же смотрят и смотрят, как будто бы – живы…

Космуха

Если, в жажде набраться загробного духа,Разгалдится снегирь возле утлой могилы,Из нее выползает, напруживши силы,Весь лишайно-коржавый – подземный космуха.И на солнце сидит посреди разнотравий,Где ложатся лучей вензеля и плетенки,И когда он безбытьем протянется к яви,Его гибель малится до малой смертенки…И не знает про явь, это явь – или одурь,И уже не зрачком, а провалом глазницыОн вперяется в тучи несметную продырь,Где ничто не таится, а горе – таится…Он добрался туда, где не знаются с горем,Наблошнился в загробье веселых уловок —Ну, а если безмерность замает лазорьем,Своей дреме соткет – золотой изголовок!..Обладатель души, неспособной к тревоге,Расквитался с житьем горевым и пустырным.Пусть откроется нам – и откроет свой мир нам:Ибо мы на пороге – давно на пороге!Но пытаюсь прильнуться оскользчивым словомК солнцепутью его и к его звезднотрудью —Страстотерпчески морщится ликом безбровымЗамогильный шаталец с острупленной грудью!Где чащоба сплетает тенистые сети,Небо наземь легло у древесных подножий;Он же тьмится потьмою такою нехожей —Что уже не прошу… Не прошу об ответе…

Нездешник

Вперескочку несется тенистою чащей,И глаза его разные: синий и карий.Лишь единый – для солнца, единый – для хмарей,И не знает, какой из миров – настоящий.Две души у него: та – в небесном полете,Та – пластается здесь. И влюблен подвояку:Черновласая учится вечной дремоте,Златокудрая – саваны ткет буераку.И какая милее? Дорога к беспутью…И обрывы… И немощь… И слизлые кочи!И смеркается в парке, перхающем жутью,И глаза припорошены сметками ночи!И цветы друг для друга – взаимной издевкой…И две смерти друг другу – взаимоподслада…Он же бьет свою тень золотою мутовкой,Чтобы спахтать с тенями сонливого сада…