Запредельная жизнь
Шрифт:
Не останавливая записи, он встает и идет в другую комнату – ледяной чулан, ведущий в гараж, где под синим холщовым чехлом одиноко стоит мамин «форд-ферлейн-скайлайнер» 1957 года выпуска. Отец широким жестом, словно откидывая покрывало с постели, сдергивает чехол. На свет божий показывается громоздкая бело-розовая колымага. Старая американка блестит всеми своими протираемыми каждое воскресенье хромированными ручками и зеркалами. Под открытое небо она последний раз выезжала в день моей свадьбы. Что-то в ее механике тогда в очередной раз не сработало и откидной верх застыл под проливным дождем в вертикальном положении.
Папа бережно и нежно открывает дверцу, садится за руль, устраивается поудобнее
В те времена папа походил на Джона Уэйна, я же был заурядным прыщавым подростком, и ему стоило немалого труда сделать так, чтобы мне досталась курочка посимпатичнее.
Так он и заснул – раскрытая рука ждет моего прикосновения, доносящийся из кухни голос диктует покупки. Мой отец…
Когда-то в этом кирпично-бревенчатом домике был пост диспетчера ныне не существующей сортировочной станции. В шестидесятые годы папа купил его на торгах для Альфонса, всегда питавшего слабость к железной дороге. Два окна этого «шале на стрелке», как старый чудак именовал свое жилище, были круглый год украшены цветами. Поздней осенью Альфонс заменял горшки с живой геранью точно такими же с искусственной, чтобы обеспечить постоянство декораций проезжающим пассажирам.
Все свободное от скобяной торговли время Альфонс проводит у этих своих окошек: притормаживающим курьерским поездам машет рукой, проносящимся не замедляя хода сверхскоростным смотрит вслед. Вид уходящих в обе стороны до самого горизонта рельсов и ржавых заброшенных запасных путей будит в нем поэтические переживания, которые он силится облечь в должную форму. Но каждый раз эти усилия идут прахом, когда грохот вагонов возвращает его к грубой реальности.
Порой в воскресенье он застывает над мойкой среди кухонных испарений, напоминающих о стародавних паровозах, и, устремив взор на рельсы, часами ждет вдохновения, чтобы отлить в рифмованные строчки «Железнодорожную оду» – гимн глади полотна и лабиринту поворотов, что трепещет в нем, как готовое родиться на свет дитя. Первая строчка уже готова, она сложена 18 июля 1964 года, и Альфонс повторяет ее словно приманивая на нее другие александрийские стихи, которые должны слететься, подобно стае птиц: «О рельсы без конца, что в Эксе сведены…» Но что сказать вслед за этим обращением, он никак не придумает, а напрашивающиеся сами собой варианты (например: «Как нити макарон в тарелке всей страны») отметает и потому вхолостую жует макароны под молчание упрямой музы. Не так просто заменить любовь к прекрасной чахоточной деве созерцанием участка сети национальных железных дорог.
– У тебя тут ничего не изменилось, – сказала Брижит.
– А зачем мне что-нибудь менять? – подхватил Альфонс, внося на ночь в дом горшки с фальшивой геранью. – Они хотели поставить мне телефон, но я сказал – спасибо, не надо. У меня и так забот хватает – все стены растрескались из-за этих сверхскоростных, будь они неладны. Тебе подушку или валик? Маленькой ты любила валик, но девичьи вкусы – дело
Брижит оглядела крохотную кухоньку – кирпичный кубик. Альфонс уже раскладывал на крашеном цементном полу походную кровать, уступая гостье комнату. Но Брижит взяла кожанку и всунула руки в рукава:
– Послушай, Альфонс… Я, пожалуй, все-таки поеду…
– Не выдумывай. Я тебе малость задал перцу за то, что ты наговорила гадостей о моем Жаке, но все уже забыто. Мне будет приятно, если ты останешься и будешь спать вот тут, у меня над головой, да-да, ужасно приятно. Не скажу почему – секрет, но это связано с Жаком. Представь себе, твой братец был парень не промах – вот, кстати говоря, еще одно очко в его пользу. У него была своя жизнь. А больше ничего не скажу – и не проси.
Воюя со скрипучими пружинами старой складной кровати, Альфонс краешком глаза посматривает на Брижит – только и ждет, что она начнет его расспрашивать. Но Брижит не слушает. Она думает о своем и вот-вот уйдет. И тогда Альфонс подзадоривает себя сам.
– Что бы ты сказала, – хитро говорит он, – если бы я тебе сообщил – понимаешь, если бы! – что у Жака была любовница?
– Сказала бы «браво», но к чему фантазировать!
Альфонс нерешительно морщит лоб, несколько раз открывает рот. Его так и подмывает рассказать Брижит о моей весенней вылазке. В тот раз я сказал дома, что еду на сверхскоростном в Париж на ярмарку посмотреть новинки и переговорить с поставщиками, а сам провел три дня с Наилой в постели Альфонса. Три дня и три ночи, наполненные исступленными ласками. Я вышел шатаясь, но не насытясь, и вложил весь оставшийся пыл в рассказ о последних моделях американских косилок с дистанционным управлением – такого энтузиазма от меня не ждали. Альфонс же то и дело говорил Фабьене с притворным вздохом: «Эти суперэкспрессы жутко утомляют!» – оправдывая мои синяки под глазами.
– Нет, лучше я поеду сейчас. На дороге свободно, снег кончился. А вечером у меня концерт в Труа.
Альфонс увял, опустил голову. Брижит обняла его за плечи.
– Мое место там, понимаешь, – объясняет она, – там, с группой. Ты же знаешь – я уношу Жака в сердце. Я и так всегда буду думать о нем, а от того, что я останусь и брошу горсть земли в яму, ничего не прибавится.
– Но и не убудет, – ворчливо замечает Альфонс. – Жаку было бы приятно видеть тебя на похоронах.
– Он жив только в нашей памяти, – убежденно говорит моя сестра. – Другого не дано.
Альфонс пожимает плечами. Поди втолкуй ей… Для него я был бы жив сегодня ночью, если бы он слышал скрип кровати над головой. Когда в первое утро мы с Наилой спустились в кухню, он встретил нас, стоя перед накрытым столом и заложив руки за спину. Его распирала гордость, и, улыбаясь во весь рот, он сказал: «Я слышал, как вы там кувыркались, и решил, что вам не помешает выпить кофейку».
– Ну, я пошла.
– Поступай как знаешь, – сдался Альфонс.
Он круто развернулся и тут же задел плечом развешанные на стене кастрюли и споткнулся о разложенную кровать. Брижит снова обняла старика и горячо расцеловала в обе щеки, чтобы приободрить его:
– Ну же, Альфонс! Не распускай нюни! Жаку было бы неприятно видеть тебя в таком состоянии.
– Что ты в этом понимаешь! – несколько высокомерно возразил Альфонс, демонстрируя превосходство верующего человека над безбожником.
Брижит не стала спорить. Альфонс вышел на порог помахать ей на прощание рукой. Вот она перешла пути, вот нашла на привокзальной стоянке свой мотоцикл, села на него и рванула с места по прямому как стрела бульвару Президента Вильсона. На перекрестке она остановилась на красный свет, спустила одну ногу на землю и только тогда обернулась, прижала руку к шлему и послала воздушный поцелуй.