Запруда из песка
Шрифт:
Нисколько. Вот так всегда и бывает видно, кто чего стоит, и при чем тут, спрашивается, скромность?
Потом был экзамен – и Куру…
И много предстартовой мороки, и взлет.
Настасье я сказал в трубку, что звонить мне в течение нескольких дней будет бесполезно. Нет-нет, ничего опасного, просто рабочая необходимость, поцелуй Ванечку. Когда приеду? Как только, так сразу, но знаешь, что это такое – служба?
Она знала. Она была воспитанницей Экипажа, как и я. Она, ее родители и наш сын могли точно так же погибнуть от небесного удара, как и миллионы других людей. Я не мог сказать ей, чем занимаюсь, и она не спрашивала, хотя, может быть, догадывалась. Но не все
Настасья могла бы, конечно, вслух заподозрить меня в том, что я нарочно не спешу вернуться домой, – но это было бы глупо и чисто по-бабьи. Как я был рад, что она смолчала!
Я думал о ней, когда шел предстартовый отсчет, и первые секунды после отрыва тоже думал. Потом сконцентрировался на ощущениях – все-таки это был мой первый полет в космос. Ничего особенного. Вибрация и медленно растущая перегрузка. Четыре «же» – отнюдь не подарочек, но жить можно. На центрифуге в Звездном я вкусил прелести восьмикратной перегрузки и остался в первом приближении жив, но восхитился мужеством первых космонавтов – им приходилось испытывать и двенадцатикратную. Крепкие были ребята, что духом, что телом.
Ничего нештатного не случилось. На десятой минуте крылатый носитель отстыковался с легким толчком и ушел вниз, в атмосферу, а в корабле наступила невесомость. Забавное чувство, и это все, что я могу о нем сказать, потому что меня почти все время основательно мутило. Командир разрешил нам поплавать по кабине, но только ничего не трогать руками, а я и плавать не стал – боялся, что меня стошнит. Но когда через два часа мы легли на курс, вновь появилась тяжесть и усмирила мой желудок.
Разгонный импульс вдавил меня в кресло, после чего заработал ионник, и мое тело стало весить не больше гантели для гимнастики. Маловато, но лучше, чем ничего. Лишь грузы по старинке движутся к Луне и от Луны по инерционным траекториям – людей возят с ускорением. Тут двойная польза: во-первых, сокращается время подготовки кандидата в лунатики, поскольку нет особой необходимости тренировать его в невесомости, во-вторых, уменьшается время полета, что тоже немаловажно. Чем меньше времени проведет человек вне радиационных поясов Земли, тем лучше. В «Аристотеле» живут и работают не меньше сотни человек, и если двое-трое из них схватят по пути к Луне или обратно смертельную дозу из-за дурацкой вспышки на Солнце – это никуда не годная статистика.
Сеансы связи, контроль самочувствия, тупое глазенье в крошечные иллюминаторы – и так сорок часов, если не считать еще одного короткого периода невесомости на полпути к Луне, когда корабль разворачивался кормой к нашему естественному спутнику. Интересно? Пожалуй, да, но только на один раз. Я точно знал, что на обратном пути буду отчаянно скучать и превращусь в малоприятного типа, если мне не удастся поработать хоть над чем-нибудь.
Придется, видно, как-то исхитриться.
Экипажу – двум пилотам и бортинженеру – было не до нас, пассажиров. Лишь краткие инструкции: сиди тут, туда не лезь, это руками не трогай, ходи осторожно, не прыгай, а главное, не докучай разговорами… Ей-богу, как будто мы дети малые, не прошедшие никакой подготовки! Наверное, с их точки зрения, наша подготовка и впрямь смахивала на бесконечно малую величину. Может, оно и так, но все равно было обидно.
Зато лунная поверхность оправдала все мои эстетические ожидания. Нацеливаясь на «Аристотель», корабль шел по почти меридиональной орбите на высоте каких-нибудь двадцати километров, и мы буквально отпихивали
Эта мысль, элементарная сама по себе и вряд ли стоящая внимания, напомнила мне: обладай Луна атмосферой, я так и остался бы сидеть на Земле. Откуда что берется!
Потом я снова сидел в кресле и ощущал, как возвращается тяжесть – всего лишь лунная, но и это уже кое-что. При касании корабль чуть заметно вздрогнул.
Приехали.
Не стану докучать вам бытовыми подробностями «Аристотеля». Большей частью заглубленная в грунт, станция высунула на поверхность несколько куполов и расстелила на ближайших холмах километры рулонных солнечных батарей. Были еще глубокие штольни для добычи породы, содержащей воду, и уже третий террикон обезвоженной пыли медленно, но неуклонно рос в небольшом отдалении.
Комнаты для отдыха и сна, рабочие помещения, общая столовая, она же клуб и конференц-зал, ангары, склады…
Много всего. И сотня добровольцев в годичной командировке.
Плюс мы.
Никто из здешних старожилов не был рад нам: у них из-под носа увели самое вкусное, да еще приказали наглухо молчать о нем, в то время как за вкуснятиной прибыли никому не известные хмыри. При внешней корректности с нами держались холодно.
Плевать. Я дождаться не мог момента, когда мой Слепок будет активирован.
Фигура речи, сами понимаете. Что значит «дождаться не мог»? Дождался же.
Дождался, изучая по картам и снимкам лунный рельеф в районе к западу от Анаксагора.
– Вот она, та площадочка, – тыкал пальцем румяный здоровяк Скворцов, единственный старожил «Аристотеля», который и не подумал скрывать своей досады от нашего присутствия, но зато в нем было что-то человеческое. Я начинал проникаться симпатией к нему. – Вот тут. Не видно? Ну да, вот маленький пичок, а та площадка в его тени. И когда я летал, она была в тени, не то я ее разглядел бы. Сейчас покажу другое фото, там она почти получилась…
Я запоминал.
Почему мой Слепок решено было активировать первым – не знаю. Но я обрадовался, а те двое погрустнели, хотя, казалось бы, какая разница, кто будет первым, кто вторым, а кто третьим. Это ведь всего лишь полевые испытания.
Всего лишь?
Сеанс слияния – или, выражаясь совсем уж «на пальцах», перенос в Слепок моих последних впечатлений, – был самой рутинной процедурой для того меня, что состоял из мяса и костей. Но тот я, который был заперт в электронной начинке «паука», проснулся и очень удивился.
Затем все вспомнил.
Руки? Ноги? Глаза? У меня их больше не было. Были лапы, некоторые для движения, а некоторые для работы. Для тонкой и грубой работы – отдельные лапы. Видеть я стал несколько хуже, если говорить о четкости, зато мой цветовой диапазон расширился за счет тепловых лучей и ближнего ультрафиолета. Что я потерял начисто, так это обоняние и осязание. Слух остался: «паук» имел микрофоны, соединенные с наружными конструктивными элементами. Я слышал свои шаги и легкий металлический шелест (хорошо, не скрип!) собственных шарниров. И еще, разумеется, я слышал голоса по радио – они звучали для меня совсем как речь, принятая нормальными человеческими ушами.