Запуск разрешаю! (Сборник)
Шрифт:
— Ты не обезьяна, э?
— Нет.
— Ты хуже обезьяны!
Дверь будки КПП со скрипом отворилась и громко хлопнула.
— Спишь, Богачев?
Будильник, ослепленный фонариком молча доложил: без двадцати четыре. Лейтенант Рассказов сбросил шинель, повесил на гвоздь фуражку. Устало опустился на скамейку. Стаскивая мокрые сапоги, изрек:
— Ночь спустилась на землю, и в стране дураков началась работа…
Через полных два месяца службы я снова был в городе. Все это время — ни грамма спиртного. Бросил курить. К радости командиров, даже не отпрашивался домой на побывку. И все же, как сказал поэт, все же, все же… Первое, что увидел на доске объявлений,
И что теперь? Куда идти? Кому жаловаться? С коллективом не знаком. В профсоюзе не состою. Журналистских навыков не имею. Обратно в лес?
Зашел к руководству. Глухо. Ни слова поддержки. Ни грамма внимания. В отделе кадров забрал трудовую… Получил копеечный расчет в бухгалтерии. Где искать работу?
Пошел «под танк» — кафе рядом с телестудией. «Выпить, что ли?» Взял сто пятьдесят и бутерброд с сыром. Не густо конечно. Но денег нет. И, наверное, не скоро будут. Присел за стол. Достал из кармана бумажку с приказом. Еще раз прочитал формулировки. В зале холодно, темно, неуютно. Какой-то человек подсел с недопитым стаканом портвейна. Дверь открылась. В кафе вошел главный редактор Фрайман. Подошел к стойке. Купил пачку сигарет. Заметил меня со стаканом и мятым приказом в руках. Укоризненно покачал головой. Мол, чернила еще не высохни… Эх ты. А ведь еще полчаса назад доказывал, что не пьешь… Фрайман вышел, презрительно хлопнув дверью.
«Товарищ редактор, — беззвучно завел я старую песню. — Вы не поверите, но за истекший квартал я не выпил ни грамма. Ни капли. Хотите, дыхну? Фу, аж самому противно».
— Что? — переспросил сосед.
— Ничего, — говорю. — Раз написали «пьющий», надо соответствовать…
Я разорвал приказ и бросил листки в урну.
— Таким, как я, не место на советском телевидении.
— Ты с телевидения?
— Уже нет.
— Значит, наш?
Чокнулись. Красное с белым. Неужели выпью наконец?
Генеральный секретарь
Олег Камышин, актер местного театра, был хорошо известен жителям города Шахтинска. Но прославился он не выдающимся исполнением ролей на сцене. Не съемками в кино или выступлениями по радио. Он был известен тем, что неподражаемо (если это уместно в данном контексте) имитировал голос Леонида Ильича Брежнева. Копировал его так похоже, что на слух ни за что не отличить. Олега приглашали на свадьбы, юбилеи, вечеринки. Он голосом Председателя Президиума Верховного Совета СССР, Генерального секретаря ЦК КПСС от имени Политбюро ЦК и всего советского народа поздравлял виновника торжества, желал здоровья, успехов и счастья в личной жизни.
Был он человеком тихим, спокойным, незаметным. До тех пор, пока не превращался в генсека. А перевоплотившись, становился важным, заносчивым, чванливым. Настоящим крупным политическим деятелем. После шестой выпитой рюмки лез в драку. После восьмой его относили на кровать в хозяйскую спальню. Как руководителю государства, разрешали лежать на покрывале, не снимая ботинок. Под занавес торжества его снова выводили к гостям. «Генеральный секретарь» всех горячо благодарил и прощался неизменной фразой:
— Подробности сегодняшнего вечера слушайте в ночном выпуске радиостанции «Голос Америки» из города
За выступления Олегу немного платили. Тем и жил. Не хорошо и не плохо. Как все.
Но вот однажды коммуниста Олега Камышина пригласили в горком КПСС. К первому секретарю Толкачеву Григорию Николаевичу. К самому! Лично! Произошло это невероятное событие внезапно. В день репетиции у старого здания театра остановилась черная горкомовская «Волга». Из нее вышел человек с безупречной осанкой и скучным лицом. Он неспешно вошел в зал. Сначала несколько минут без интереса наблюдал за репетицией. Потом движением завсегдатая ресторана подозвал главного режиссера. Пошептался с ним о чем-то. Главреж тут же предложил Камышину, стоявшему в глубине сцены то ли среди рабов, то ли в массе революционного крестьянства, проехать в горком.
— А зачем это? — вызывающе спросил Олег, не выходя из образа сельского бунтаря. Ему не понравилось, что главный режиссер, человек заслуженный и пожилой, словно мальчик, кинулся через зал, чтобы угодить какому-то чиновнику. Было неприятно и обидно.
— Зачем? — переспросил гость. — Вас приглашает секретарь горкома. Поговорить. Обсудить творческие вопросы.
— Не поеду, — заупрямился Олег. — С какой стати? Почему я? Странно.
— А чему вы удивляетесь, товарищ Камышин? — рассудительно сказал человек из горкома. — Партия всегда советуется с народом: рабочими, колхозниками, служащими театра.
— Не упрямься, — сказал режиссер. — Делай, что велят, по-хорошему.
— Езжай, — загудело революционное крестьянство.
Пришлось согласиться.
Действительно, в огромном кабинете, украшенном портретами классиков марксизма-ленинизма, Олега ждал первый секретарь. Это был осанистый мужчина лет пятидесяти с бледным холеным лицом, густой, аккуратно стриженной шевелюрой. Вначале он задал несколько вопросов о театре. Осведомился о текущем репертуаре. Поинтересовался общей атмосферой в коллективе. Затем прямо, в лоб, спросил:
— Скажите, правда ли, что вы актер государственного театра, член КПСС, пародируете нашего генерального секретаря?
Олег, естественно, обиделся. Дал честное партийное слово, что никогда таким позорным для коммуниста делом не занимался: «Как можно? Есть в жизни вещи, с которыми не шутят. Хоть что-то должно оставаться в человеке святым…»
Первый, соглашаясь, кивал. Потом щелкнул тумблером внутренней связи. Тут же в кабинет вошел серьезный, с военной выправкой помощник. По знаку хозяина кабинета он поставил на стол магнитофон. Включил запись. Пластиковые бобины медленно закрутились. Веселый гомон заполнил пространство кабинета. Олег тут же вспомнил недавнюю шахтерскую свадьбу. Эти приятные звуки начала застолья. Эту легкую увертюру перед большим мордобоем. Сквозь звон бокалов, хохот, громкие крики, легкий матерок (предвестник большой праздничной драки) к народу пробивался голос правды. Голос партии. Тостующим был сильно нетрезвый «генеральный секретарь». Он долго шепелявил и причмокивал. В неповторимой брежневской манере поздравлял молодоженов. В конце пообещал, что если у них ночью что-то не заладится, то партия окажет всяческое содействие. Публика ржала и аплодировала.
— Ваша работа? — секретарь остановил пленку.
Олег густо покраснел. Привычка краснеть, улыбаться, гневаться, сопереживать была отработана годами театральных репетиций. При общении в узком партийном кругу она помогала решать нравственные проблемы без лишних затрат душевных сил. Вот и сейчас Олег легко изобразил всю гамму внутренних переживаний. Затем искренне сознался. Глубоко раскаялся. И даже побожился, что впредь ничем подобным заниматься не станет.
— Не будете?
— Клянусь, ей-богу, честное партийное…