Заре навстречу
Шрифт:
Потом офицеры все разом отскочили от человека, лежащего на льду, и один из них скрылся в башне водокачки…
Вдруг клокочущая, окутанная морозным паром толстая струя воды ударила в корчившегося на земле человека.
Мать схватила Тиму за плечи, прижала его лицо к себе и повела куда-то…
Тима и до этого знал многое о жестокости людей.
В Банном переулке, где жили Сапожковы, часто происходили по воскресеньям драки между татарами-скорняками и слободскими пимокатами. Дрались стенка на стенку, в кровь. Но потом все вместе на завалинках мирно обсуждали,
— Если бы я каждый день досыта ел, не то бы мог!
На пристанях речные грузчики тоже дрались между собой. Но каждый раз за правилом боя строго следил старшина артели, высокий старик с рваной щекой, разъеденной волчанкой.
Самым страшным в том, что сейчас увидел Тима, было то, что человек, которого волокли офицеры, не сопротивлялся. Он даже не звал на помощь, а только сипло уговаривал:
— Господа, постесняйтесь! Я же сорок лет… меня нельзя бить при публике…
Санитар вздрагивающим голосом бормотал:
— Это что же такое, так и намертво искупать можно!
Ведь он же Никитин, у него царские портреты в доме.
Самый что ни на есть верноподданный! Он же правильно за машину встревожился. Крушения каждую неделю. Намедни целый состав с солдатами под откос. Сносились паровозы. Разве живой груз на таких можно возить? Хорошие машины под пичугинские грузы со сливочным маслом ставят! А под людей хлам!
Помощник дежурного по вокзалу, Городовиков, в лисьей шубе, в меховых наушниках и в красной фуражке, увидев Варвару Николаевну, неожиданно обрадовался и стал витиевато упрашивать ее осчастливить своим присутствием его служебную келью.
Варвара Николаевна решительно отказалась, но тогда Городовиков, склонив свое сизое, печальное лицо пьющего человека, значительно сказал вполголоса:
— Имею сообщить нечто важное, касающееся жизненного благополучия вашего уважаемого супруга. — И добавил с отчаянной решимостью: — Только из благородных побуждений, вопреки служебному и гражданскому долгу.
— Тима! — сказала мама. — Погуляй здесь, я сейчас приду.
— Видал! — усмехнулся санитар. — Какой двоедушник! Социалисты для него хуже черта. А вот желает предупредить. На всякий случай в будущем место себе сохранить: вот, мол, я же вам подслуживал.
Тима из вежливости кивнул головой, будто понимая то, что говорит санитар. Но одно он ясно видел: спутник его очень огорчен задержкой и тревожно поглядывает на железнодорожные часы. И когда санитар произнес обеспокоенно: "Жандармы небось тоже службу знают, им теперь чай пить некогда", — Тима вдруг понял, чего от него ждет этот человек, и заявил решительно:
— Вы мне покажите, пожалуйста, где папа работает.
Санитар обрадовался.
— Ладно, была не была — другого хода нет. Увидит тебя отец, испугается, сразу выскочит, а тут мы его в сторонку отведем, и мамаша на него воздействует.
В дощатых бараках лежали вповалку на нарах покрытые шинелями люди в серых солдатских папахах, натянутых иногда до самого рта, из-под шинелей виднелось бязевое грязное белье. Тяжелое, горячее дыхание, несвязное бормотание, сиплые стоны, кислое зловоние и шорох соломы под мечущимися в бреду телами — все это было еще более страшным, чем то, что до этого увидал Тима у водокачки. Два санитара несли на брезентовых носилках покойника в одной короткой нижней рубашке с уже окоченевшими тощими руками и ногами.
Тима отшатнулся, чтобы пропустить их, и увидел вдруг перед собой смеющееся костлявое лицо с глубоко провалившимися черными щеками. Медленно двигая потрескавшимися губами, человек спросил его:
— Испугался, парнишка? Не надо! Покойников только псы по глупости боятся. Ты и живых не бойся. Я вот спужался и сюда угодил, а нужно было бы в тайгу с ружьишком уйти. Вот за хилость души наказание. — И попросил: Ты бы мне водицы подал испить!
Тима пошел к бочке, стоявшей у двери, зачерпнул ковшиком воду с плавающими в ней кусками льда и подал больному. Солдат взял ковш в обе руки и стал пить звонкими глотками, жадно двигая кадыком.
Потом Тима увидел, как другой солдат, лежащий здесь же, на нарах, стал корчиться и, хрипя, дергать на груди рубаху.
— Помогите, ему же плохо! — закричал Тима.
Откуда-то из глубины барака поспешно подошел отец и, посмотрев на Тиму так, словно он не видел его, а только услышал откуда-то издалека, сказал деревянным равнодушным голосом:
— Немедленно уходи. Как ты сюда попал?
Отец держал в одной руке шприц, другой обнажил грудь солдата и затем быстро воткнул ему в тело иглу.
Медленно нажимая поршень освободившейся левой рукой, он поднял бурое веко солдата и снова опустил движением запачканных йодом пальцев.
Бессильно присев на нары, отец пробормотал, глядя на неподвижное, очень спокойное лицо солдата:
— Вот, значит, еще один.
— Петр Григорьевич, супруга! — сказал санитар.
Отец дрогнул и сказал сердито:
— Не пускать. Тут и без бабьих воплей голова кругом.
— Не его. Ваша!
— Вон! Скажите, чтобы уходила вон! — крикнул отец и, поймав за халат проходившего мимо длинноволосого человека в драповой шубе с каракулевым воротником, с повязкой красного креста на рукаве, спросил хрипло: — Вы почему Юсупову приказали отменить инъекцию?
Человек повернулся к отцу и сказал приглушенным басом:
— Господин Сапожков, надо разум иметь, православным медикаментов не хватает, а вы на иноверцев изводить изволите.
Отец ухватил человека за отворот шубы и, шатая его из стороны в сторону, огромного, тучного, закричал тонким голосом:
— Я вас ударю!
Человек мычал, покорно раскачиваясь, и шептал испуганно:
— Пустите, пустите!
Освободившись уже у самой двери, человек воскликнул могучим гулким басом:
— Почетного в рыло? Да за это тебе острог!