Заре навстречу
Шрифт:
— Ишь ты какой старого времени заступник! — сощурился Лапушкин. Зачем? А ежели душа горит, что из кабалы да обману ходу нет, все равно как из штольни обрушенной? Царскими законами нас так укоротили: в бега уйдешь — по всем волостям стражники рыщут и все равно вернут, только не вольным, а уж каторжным.
— А вы бы бунтовали, — посоветовал Тима.
Лапушкин задумался.
— На моем веку много всякого было. Но по-сурьезному началось с тех годов, когда к нам стали с Донбасса да с Урала в рудники горняков ссылать. До этого тоже политические были, но так, образованные, хлипкие. Не успеешь с ними по душам поговорить, уж вверх
тером, а уж после них мы, золотишники, за хозяев взяч лись.
— Вы же про страшное рассказывать хотели, — напомнил Тима.
— Про страшное? — спросил удивленно Лапушкин. — Ты про это у пугливого спрашивай, а среди горняцкого народа таких пет. — Хитро сощурился и осведомился: — Говорят, большевики богатство всякое осуждают. Куда же золотишко теперь, раз оно богатству первое начало?
В отвал свалить?
Вспомнив презрительные слова Пыжова о золоте, Тима сказал глубокомысленно:
— Есть и подороже золота кое-что.
— Правильно, — вдруг с готовностью согласился Лапушкин. — Человек в цене поднялся. Не велит Советская власть больше восьми часов упряжку тащить.
— В упряжке только лошади ходят, — солидно заметил Тима.
— Верно, — снова согласился Лапушкин. — Слово это на труд легло, когда человек скотиной у хозяев считался.
Привыкли к слову-то, хоть и обидное. — Зевнул, потянулся и спросил снисходительно: — Ну, а в городе, там как у вас, тоже все по-нашему? Там рабочих раз, два — и обчелся, а богатеев хошь пруд пруди. Небось зубы на нашу власть точат?
Покрытые болотной грязью, на драгу вернулись папа, Асмолов, Пыжов и Говоруха. Рассевшись на койке Говорухп, стали обсуждать, что надо делать на прииске."
Асмолов ругал Говоруху за то, что неправильно ведется забой, и сердито чертил на бумаге карандашом, как надо проходить россыпь. Говоруха кряхтел и оправдывался:
— К угольку я привычный. А тут путаюсь. — Потом осведомился: — Как золотишко, ничего, которое намыли?
Чистое?
Асмолов развел руками:
— Без анализа определить не берусь, нужно взять образцы.
— Так возьмите, — обрадовался Говоруха. — Сколько вам отсыпать?
— Ну, скажем, золотников пять-шесть.
— Так хоть фунт берите.
— Да вы понимаете, что такое фунт золота? — сердито спросил Асмолов. Это ж целое богатство.
— А чего ж тут такого? — обиделся Говоруха. — Вы нам доверились, а мы вам. Что же, фунта золотишка поверить не можем?
— А пуд? — криво усмехнувшись, спросил Асмолов.
Говоруха задумался. Потом стукнул кулаком по столу:
— И пуд можем.
— Ну, ну, — строго сказал папа. — Вы эти купеческие замашки бросьте.
Говоруха сконфузился, но тут же справился со смущением.
— Я ведь к тому, что свой инженер для нашей власти сейчас дороже золота, — примирительно сказал он. — Так, значит, отвешу?
— Да, — кивнул Асмолов и придвинул к себе бумагу: —
— Вот это не получится, — растерянно объявил Говоруха, — разновесу-то нет.
— Так как же быть?
— А вот, значит, таким манером напишите: "Получено золотишка весом гайки с болта семь восьмых", — и объяснил: — Мы на пих счет ведем.
Асмолов стал писать, пробормотав:
— Анекдот! И это в двадцатом веке! Абсолютный анекдот.
Говоруха достал из-под койки самодельные весы и, держа их на вытянутой руке, стал сыпать деревянной ложкой на оловянную тарелку золотой песок. На другой тарелке лежала ржавая гайка.
Папа говорил, продолжая записывать что-то в тетрадку:
— Значит, товарищ Говоруха, я вам оставлю краткую запись, нечто вроде домашнего лечебника; будете пользоваться им до открытия здесь фельдшерского пункта.
В ближайшее время проведете День здоровья, о чем я сегодня сделаю доклад после собрания коммунистов. На этом же собрании выступит Юрий Николаевич и поделится замечаниями чисто технического порядка.
Сдерживая дыхание, Говоруха держал на вытянутой руке весы, потом заявил:
— Ну, кажется, в тютельку. Куда ссыпать? — Не дожидаясь ответа, взял СРОЙ кисет, вытряхнул из него махорку на стол, накренил над ним тарелку с золотым песком, потом туго завязал оленьей жилой и протянул кисет Асмолову: — Извините, махрой вонять будет, но зато не просыплется, — и грустно сообщил: — Жинка шила.
Но как парнишка помер, она все не в себе была, оступилась в старую выработку и утопла. Вот и осиротел разом.
Асмолов ничего не ответил, а папа сказал росстроеппо:
— Нужно было бы вам желоб с ключевой водой провести.
— А когда? — вздохнул Говоруха. — Вы думаете, так сразу народ и понял, что теперь всё его? Нас сначала только трое партийцев было, сами желоб и сколачивали.
А уж когда народ маленько прояснился, тогда только разом все навалились. А так гнилую воду хлебали, брюхом мучились…
Тиму и Асмолова оставили спать в сторожке. А папа, Говоруха и Коля Светличный после собрания отправились ночевать в приисковый балаган к рабочим.
Утром Лапушкин пришел за Тимой, заявил весело:
— Хошь я и старый, а ты молодой, поводырем к тебе Говоруха меня назначил.
Пока Тима ел картошку, Лапушкин рассуждал:
— Налазался вчера твой папаша по забоям, выше бровей глиной измазюкался. После умылся из ковшика и, не жрамши, на митинг. Там я ему вопрос свой и загвоздил: как, мол, товарищ партийный, в смысле золотишка, ежели, мел, всему оно богатству начало, а вы, значит, против богатства? А он даже не поморгал, будто сам давно за пазухой ответ держал: "Мы, говорит, большевики, желаем освободить человека от грубого животного труда посредством машин. И покуда свои не наладили, будем на стороне за золото покупать. А раз заместо человека машина будет самое тяжелое за него делать, то у человека досуг обнаружится, станет он умнее, сердцем помягче, душой светлее", — и с уважением сообщил: — Баринок этот, инженер, тоже его одобрил, хошь и сказал обидное: "Россея позади всех стран на сто лет отстает, и поскольку на войну царю да Керенскому золотишко шибко надо было, хищно его брали, без науки, а все оборудование обносилось. Значит, еще на пятьдесят отстаем. Надоть, говорит, драгу на ремонт ставить. А золотишко вручную брать".