Заре навстречу
Шрифт:
Протяжно, скорбно, почти непрерывно выл гудок на копре Капитальной шахты. А небо блистало свежее, чистое, спокойное.
Возле забора, окружающего шахтный двор, пробилась трава и пахло огурцами. Среди груды ржавых железных обломков росла березка. Ствол ее был кривой, заскорузлый, с черствыми, морщинистыми, как зажившие болячки, наростами, но вся крона дерева — зеленое яблоко из нежных листочков, каждый величиной в мушиное крыло.
Перед железной дверью над стволом шахты стояла очередь горняков, прибежавших с других шахт. Сейчас вниз качали только мешки с песком, крепежный материал и толстые стопы
Женщины, дети, старики стояли молча в отдалении от копра и напряженно, сосредоточенно смотрели на обитую ржавым железом дверь. Когда рукоятчик крикнул: "Еще мешков с песком требуют", — толпа дрогнула, придвинулась ближе, но вдруг рассыпалась, все ринулись к балке.
Руками, досками они нагребали песок в рубахи. Дуся сняла с себя платье и, оставшись только в сорочке и в брезентовых шахтерских штанах, набивала песком платье. Когда притащили тяжелые тючки к шахте, рукоятчик сказал:
— Больше не требуется, — и прикрикнул на горняков: — А вы рожп-то отворотите, — и, обратившись к женщинам, разрешил: — Ничего, вытряхайте прямо тут песок из одежи. А то некрасиво полуголышом-то.
Из поднятой па-гора клети вышла артель подростков.
Ребята вынесли на руках Тихона Болотного и положили его на землю. Доктор Знаменский не мог нагнуться к нему. Болотного подняли на руках. Доктор прижался ухом к его груди, потом потрогал пальцем веки, сказал горько:
— Какой человек был, а?!
Болотного снова положили на землю. На распахнутую грудь Тихона выполз мокрый мышонок. Какая-то женщина, сдернув с головы платок, хотела было с отвращением сбить его, но Тима успел схватить мышонка и, держа в горсточке, словно птенца, упрекнул:
— Он Болотного столько раз спасал, а вы бить.
— Господи, — воскликнула женщина, — мышь живой, а человека нету, — и зарыдала.
Тяжелые, рыхлые тучи, гонимые ветром, паползали из тайги. Днища туч низко свисали; были они грязного цвета, словно долго волоклись по болотам, прежде чем выползти на небо… Вьюжно закрутплась на дорогах пыль, и захрипел сухой бурьян на откосах. К Тиме подошел Анисим:
— На вот, отец велел отдать, — и протянул мамин наперсток, который когда-то папа взял себе на память, думая, что он никогда не увидит больше маму.
— Он живой? — тоскливо спросил Тима.
— Целый, — успокоил Анисим. — Лазарет там в рудничном дворе устроил. Кто зашибся — перевязывает.
Из клеш один за другим выходили шахтеры. Мокрые, с серыми лицами, с полузакрытыми глазами, закинув руки на плечи товарищей, они висели между ними так, словно кости у них были перебиты. Шахтеров клали на траву возле забора. Отвернувшись, они судорожно изгибались, терзаемые тошнотой.
Анисим сказал:
— На старую шахту напоролись, затопленную. Вода еще ничего, — после, как схлынула, газ пошел. Гнилой, вонючий, будто могилу распотрошили. Сухожилии прибежал заслон ставить. Всех коммунистов вокруг себя собрал и полез в завал. Степка Бугаев один человек восемь вытащил.
— А погибших много?
— Про инженера Асмолова знаю, — неохотно проговорил Анисим. — Его твой отец бинтами обвязывал, а он все-таки помер. Ребята рассказывали: как начал забой пучиться, ползти из каждой щели в породе, аж на две сажепп вода полосами хлестала и дробленый камень выбрасывала, словно
Нашу подростковую артель Болотный выводил. Как захлестнуло водой лампы, он велел всем рубахи снять, в науты скрутить, за них браться и идти цепью. И повел по ходкам. Мустафьин задним шел и где-то оторвался. Тихоп, как вывел нас на верхний горизонт, пошел назад, Мустафьина искать. Нырял, нырял в штреке, нашел и поволок по восходящему ходку. Вынес на сухое место, но, видно, ослаб его на себе тащить. Пошел нас разыскивать, да в потемках в скат рухнул. Потом мы пошли его искать.
Сначала Мустафьина нашли живого, а потом Тихона — в скате, всего расшибленного. Тут вода снова начала пагрывать. Мы Болотного тащили, он еще живой был, когда по воде волокли, да, видно, изошел кровью и помер совсем тихо.
— А почему мышь не утонул?
— Болотный в зубах берестяной туесок с мышом держал, когда плыли. В рудничный двор вышли, выпул туесок из зубов и обратно за пазуху положил, где он всегда мыша носил.
В руке у Тимы лежал теплый, живой комочек, и сердце мышонка мелко и часто стучало в ладони.
— Ничего, что оп у меня?
— Ничего, — разрешил Аыисим.
— Ты почему рубаху не выжмешь? — спросил Тима.
— А, все равно дождь, — равнодушно сказал Анисим.
Низкое небо, свисая всклокоченными тучами, лилось па землю серой водой. Но никто не ушел, не прикрылся.
Люди по-прежнему стояли толпой возле копра и напряженно глядели на обитую железом дверь.
Рукоятчик кричал на отлежавшихся возле заборов ггахтеров, которые хотели снова спускаться в шахту:
— Сказано, не требуют людей, значит, нечего на вас еря пар тратить. Ложитесь обратно; потребуют — свистну.
Снова из клети вышла группа шахтеров. Они добрели до забора и улеглись там. На лицах — нет и следа только что пережитого ужаса. Все они вели себя просто как очень уставшие люди.
Вот плечистый шахтер сидит на земле, положив на поднятые колени руки с окровавленными, отдавленными пальцами, на одном висит на кожице содранный ноготь.
Заметив сострадательный взгляд Тимы, шахтер нехотя поднял руку ко pту, перекусил кожицу, выплюнул ноготь и сказал мечтательно:
— Покурить бы!
А вот другой, костлявый, голый по пояс, с белой, словно берестяной кожей, бродит уныло по двору. На голове его чалмой накручена рубаха, и из-под рубахи кровь течет по щеке и за ухом. Он жалуется всем, то и дело поднося руку к накрученной на голове рубахе:
— Ее теперь ежели и с золой простирнуть, все равно рыжие пятна останутся.
Согнувшись, сидит на земле полуголый шахтер, а из его спины Дуся выковыривает вбившийся в рану уголь, и, послюнявив листы подорожника, наклеивает их на раны.