Заре навстречу
Шрифт:
— Неправда! За это его жена не любит, и дочь не любит, и все другие товарищи не любят, и я у них в доме теперь совсем не бываю, и мама и папа тоже не пойдут.
— Значит, червивый орех оказался? — облегченно вздохнул Анакудинов. Потом встал, одернул на себе рубаху и громко заявил: — Тут из города человек…
— Агитатора приволок? — выкрикнул Елтухов.
— Зачем? — спокойно ответил Анакудинов. — Он за пареньком прибыл, который у меня на харчах состоял для здоровья. А кто не желает слушать, не надо. Мой гость, мне его обеспокоить
Зачем тебе уши марать пакостным словом!
Серые сумерки спустились на землю. И как ни рад был Тима приезду Яна, ему было неловко выказывать эту радость. Разве Анакудиновы не стали ему такими же близкими людьми, как Ян, а Гошка разве меньше друг, чем Яша? И разве не делились онн всем с Тимой так же, как делились Мурзаевы?
Прощание было до слез грустным, и, когда Тима поцеловал Гошку в щеку, Гошка посоветовал:
— Убеги ты к нам насовсем на зиму, а я тебе свои пимы отдам, только живи с нами.
Бездонное чистое небо висело над головой, словно опрокинутое озеро. Оно светилось холодным голубым огнем, и звезды зовуще мерцали в его глубине. Только тайга стояла угрюмо, впитав в себя весь мрак ночи.
Хрустел под телегой белесый лед, сковавший лужи, и на придорожных кустах лежал пушистый иней, весь в синеватых отблесках.
Анакудинов, довольный, говорил Яну:
— Побились маленько на сходе — это ничего. Народ у нас крепкий, драться любит. Но главное обсудили: больше на войну людишек не сдавать. Мы с лета мясо сушим.
Хлеб в бочки ссыпали в потайном месте, где прежде беглых политических прятали. В тайгу ребят снарядили. Дезертиры и раньше у нас были, но баловались они в тайге, народ на себя злобили. Теперь мы артели сбиваем, ну вроде отряда, и за главного серьезного человека ставим.
Если карателей власть пошлет, их в нашей таежной чащобке очень даже сильно потрепать можно.
— Разумно, — радовался Ян.
— И за мальчишку тебе спасибо, — сказал Анакудинов. — Хоть он и малую правду мужикам сказал, а большое это просветление. Мужика понимать надо! Его можно за сердце как клещами ухватить и куда хочешь повестп, если он твердо поверит, что ты не в свою корысть, а ради всех людишек делу служишь.
— Очень правильно, — согласился Ян, — мальчик он хороший.
Витол внес спящего Тиму на руках в свою каморку и положил на постель. Но когда зажег свет, с берестяного туеска поднялся пожилой лысый человек в коричневом драповом пальто и сказал благодушно:
— Вот, господин Витол, мы снова с вами и встретились. И, как говорится, каждый снова на своем поприще.
Витол быстро оглянулся на дверь, но там уже стояли солдаты с заспанными лицами. Лысый сказал злорадно:
— Обыском мы вас беспокоить не будем, на досуге поглядел кое-что, по старому времени зловредное, по нынешнему — кто их знает. — Ухмыляясь, заявил
— Я тебе не милейший, — сказал Витол спокойно.
Но человек попятился и, словно отталкивая от себя что-то страшное пистолетом, крикнул угрожающе:
— Но, но!.. Я знаю тебя, бугая. Только пошевелись!..
Ян, разглядывая свои руки, сказал угрюмо:
— Мальчик у меня.
— Детей мы в тюрьмы не сажаем, — сказал лысый.
— Я уже мог тебя два раза на пол бросить твоей свинячьей мордой, ты это знаешь? — спросил Ян.
— Стреляю при первом движении, — пятясь к двери, предупредил лысый.
— Стой и не подходи близко, пока я буду беседовать с моим мальчиком, глухо приказал Ян.
— Пять минут, — с готовностью согласился лысый, — но чтобы потом без эксцессов.
Ян сел на кровать к Тиме, обнял его, прижал к себе и, прикасаясь губами к его уху, шептал:
— Ты мой, как сын, ты меня, как отца, слушай.
Я стал очень веселый, что у меня есть немножко такой сын. Это ничего тюрьма. Деньги лежат в коробке с-под табака. Ты ходи сам на базар и много кушай. И если ты немножко любишь Яна, обливайся водой утром, вечером.
Это очень полезно. Я тоже в тюрьме буду обливаться водой и думать спокойно, что мой мальчик тоже обливается водой. Ян, глупый, пришел на старую квартиру. Но ты устал, и я думал, зачем ехать далеко? Но это совсем ничего.
И уже в дверях, обернувшись к Тиме, Ян сказал, щуря в нежной улыбке свои узкие светлые глаза:
— Ты очень много вырос в деревне от свежего воздуха. Это очень хорошо.
И Тима остался один, совсем один…
В серых предрассветных сумерках падал первый снег, сухой, как пепел. Низкие облака повисли над землей.
Угрюмые шерстистые тучи сыпали снежной трухой, и, кроме шороха снега, ничего не было слышно на пустынной улице.
С того дня город все больше и больше заносило зыбучими снегами, и он весь будто еще ниже оседал в землю.
Но пока мел снегопад, стужа не трогала город. Словно мохнатые лиловые тучи согревали его.
Иногда ночью по улицам проносились, взметая в лунном свете снежную пыль, тройки, запряженные в розвальни, но колокольцы под дугами были обернуты тряпками, а в санях чинно сидели контрразведчики в огромных тулупах, и меж ними лежал кто-нибудь из арестованных со связанными руками.
Тима не нашел в коробке из-под табака денег. Верно, их украл тот лысый, и на базар Тиме не с чем было ходить. Первые дни он питался остатками хлеба и картошки, привычно принимая три раза в день рыбий жир. Но потом не стало ни хлеба, ни рыбьего жира.
Тима лежал, одетый, на койке и не знал, что ему теперь делать. И когда в каморку пришел старичок, с мокрым розовым носом, с запавшей верхней губой и настороженно вытянутой нижней челюстью, одетый в лисью шубу и белые валенки с малиновым узором, и строго сказал!