Заре навстречу
Шрифт:
Утром Тима обнаружил на столе во время завтрака лишнюю пайку хлеба, а в бумажке лежала кучка обломков сахара.
— Пользуйся, ничего. Артельно собрали, — объяснил Тумба.
Когда заправили котлы, Огузок деловито отозвал Тумбу и Тиму к поленнице дров и, вытерев рукавом пот с бледного, тощего лица, зажмурился и предложил:
— Валяйте сразу, чего уж там тянуть…
— Значит, подкинул? — зло спросил Тумба и отступил на шаг.
— Бей. Разговор после.
— Нет! Ты скажи, когда спрашивают.
Губы Огузка задрожали, щека стала дергаться, и он, весь съежившись, хрипло спросил:
— Значит, не хотите по-хорошему,
— Ты отвечай!
— А ты поверишь?
— Говори, там видно будет.
— Я почему под ваши места клей положил, — жалобно сказал Огузок, другие, если найдут, сопрут, а вы, думал, честные. У себя-то прятать не могу: мое место верхнее.
— Ну как, — строго спросил Тумба, — будем его учить или так отпустим?
Тима, кроме жалости, к Огузку ничего не испытывал.
Тумба махнул рукой и сказал Огузку презрительно:
— Ладно, ступай, чего было, того не было.
— Ребята, — тонким, дрожащим голосом воскликнул Огузок, — я же вам теперь на любую услугу!
— Ступай, — угрюмо повторил Тумба, — что ты вихляешься! — и пригрозил: — А то передумаем.
Вечером спальни обходил Рогожин. Садился на нары и, пристально глядя в лицо каждому своими зеленоватыми, как ягоды крыжовника, глазами, спрашивал:
— Про волю знаешь? А то, что солдаты здесь поживут, а после пойдут косначевских стрелять, этого ты не знаешь? Так вот: если трусишь, уходи; если артельный, оставайся. Ну как, с нами или мимо? Значит, давай руку и обзывайся.
Всю ночь в спальне шли разговоры:
— А кормить нас кто будет?
— Хлебные пайки прятать!
— На сколько их хватит?
— Из ларей картошку заберем, будем в печах печь.
— А если нас силком вышибать будут?
— Дровами двери завалим.
— Это снаружи. А изнутри воспитатели?
— А мы их в изолятор загоним.
— У Силы Андреевича револьвер.
— Был… — сказал Гололобов, подмигнув хитрым золотистым глазом. — Я у него полы вчера мыл. Нет у него больше револьвера.
— А нас после в острог.
— Тю! Да в тюрьме хуже нашего, что ли? Только надо, чтоб каждый при всех обозвался, что согласный.
— Может, с пальца помазаться?
— Давай с пальца.
— Ребята, у кого стекло есть?
— Кирпичей бы натаскать, чтобы отбиваться в случае чего.
— Воды принести. С реки в бочке не привезут.
— Ты шепотом ори, а то воспитатель услышит.
— А ты мне в рот пальцы не суй!
— А ты не разевай его шире рожи!
— Тихо! — приказал Рогожин. — Тихо! И чтобы больше даже меж собой об этом ни полслова. С хористами не якшаться. Их Мефодий все равно растрясет и выведает, чего ему надо. Теперь вот о чем думайте: может, силой нас отсюда вышибать и не станут. В городе и так заваруха… Начинать с нами суматоху, может, им не к чему. Но башка у них тоже есть, они хитростью нас отсюда выживать будут. Так вот, чтобы без комитета никто и ничего.
— Пусть комитет всем объявится.
— Нет, — сердито сказал Тумба. — Не надо объявляться. Забыли Тишкова?
— Правильно, обождем до времени. Хлюзда какая-нибудь всегда найдется.
А в пятницу вечером воспитатели объявили, что приютские получают отпускные билеты на субботу и воскресенье. За эти дни в приюте будет произведена дезинфекция. Если дезинфекция затянется, те, кому негде ночевать, явятся в казарменный городок, в третий и четвертый бараки. Всем уходящим в город
Никогда никто из воспитанников не подвергался столь соблазнительному искушению сладостной, праздничной жизни. Никогда никто из них даже не помышлял о том, что избавление от приютского заключения может быть таким скорым и легким. Никогда никто из них не был в синематографе, и только хористы видели в доме Мачухина сеанс волшебного фонаря. Никогда никто из приютских — цинготных, золотушных — не мылся в настоящей бане. Они ходили в сомовские бани только зимой, и то поздно вечером, после всех посетителей, когда пар превращался в сырой, промозглый туман и из бочек вместо горячей текла чуть теплая вода, с каждой шайкой все холоднее. Помывшись, они были обязаны потом вымыть внутри всю баню.
И вот отказаться от этих необычайных радостей, отказаться ради того, чтобы самим продлить свое приютское заключение, и не просто продлить, а еще бороться за то, чтобы не выбросили отсюда, — сколько же для этого нужно было недетских душевных сил, преданности товариществу, мужества!
И когда жалким шепотом, глотая слезы, Огузок уговаривал Тумбу отпустить его хоть одним глазком глянуть на Макса Линдера, клятвенно обещая после вернуться, у Тумбы не подымалась на него рука. И когда Огузок молил: "Я же на заимку в тайгу уйду. У меня там дядька, должен я ему про город чего сказать или как? Отпустите, ребята!" — никто не смеялся над Огузком.
А Иоська печально и мечтательно говорил:
— После пара с меня болячки сходят, и я спать могу.
А так ночи не сплю, скоблюсь до крови.
И никто грубо не прикрикнул на него. Все бродили по спальням и коридорам мрачные, подавленные, растерянные.
Даже Тумба шепотом расспрашивал Тиму: из чего делают живые картины, и правда ли, что, как свет погасят, на стене настоящие дома показываются, люди? И всё как на самом деле?
Тима был в смятении. Он может уйти так легко и просто и больше, возможно, никогда не встретится с этими ребятами. Он будет ходить по городу до тех пор, пока не найдет тех, кто скажет ему, где мама. Ведь она очень мучается, ничего не зная о Тиме. Только ради мамы он должен выбраться из приюта. А если все прямо и честно сказать Рогожину? Нет, Рогожин не согласится. Он, наверное, начнет спрашивать ребят, согласны ли они отпустить Тиму. Но ведь другие тоже хотят уйти не меньше, чем он. А вдруг никто не уйдет, а уйдет только один Тима, и Рыжиков узнает, что ребята не пустили солдат в приют и только Тима не участвовал в этом, что тогда скажет Рыжиков? Однажды Рыжиков сказал хорошо одетому рослому человеку с нарядной золотистой бородкой:
"Партии не нужны трусы! А билет сдайте мне". У человека лицо стало серым, как гороховый кисель. Он не мог даже расстегнуть пуговиц пальто дрожащими пальцами.
И Рыжиков помог ему. Когда этот человек уходил, все отворачивались от него. Потом Рыжиков сказал брезгливо: "Какой подлец!"
И вот Рыжиков скажет маме: "Ваш Тима — подлец".
Рогожин сидел на нарах, молчал, грыз ногти и исподлобья, пытливо и тревожно поглядывал на ребят.
Вошел воспитатель Чижов. Суетливо потирая руки и нервно моргая, приказал: