Зарницы красного лета
Шрифт:
— А вы чо тут торчите? Так и липнут как мухи! Носитесь вон ио деревне, чего вам около нас вертеться?
Его дружно поддержали другие мужики. Впрочем, это пас не очень-то обидело. За зиму мы уже вдоволь наслушались разговоров о Колчаке, о возвращении иепавистных царских порядков, о стремлении колчаковских властей содрать с крестьян все недоимки по налогам за несколько прошлых лет, о мобилизации в белую армию, о новой войне. К тому же в последнее время мужики чаще всего стали говорить каким-то мудреным языком, с загадками, недомолвками и странной заумью. Такие
...К обеду отец появился дома с живейшей веселинкой в каждой черточке своего ясноглазого лица. Едва переступив порог, он собирался, как мне показалось, тотчас выложить все новости, какими разжился в селе, но его остановил холодноватый, осуждающий взгляд матери — она не выносила его излишнюю восторженность и словоохотливость. Тогда он, стараясь задобрить мать, на вытянутых руках поднес ей полную фуражку крашеных яиц.
— Бери, мать. Угощай ребят.
Вместо того чтобы порадоваться и похвалить отца, мать сказала почти осуждающе:
— Тебе всегда везет.
— Не всегда и не во всем,— спокойно и несколько загадочно возразил отец.— А вот нынче и верно повезло.
При полном сборе нашей семьи, прямо-таки ошеломленной баснословной отцовской удачей, мать стала перекладывать яйца из фуражки в большую деревянную чашу, строго пересчитывая их, словно боясь какого-то обмана. Отец следил за ней со странным выражением жалобной надежды. Но фуражка вопреки его помыслам полностью опустела. Все еще держа ее перед собой, будто в ожидании милостыни, он сказал:
— Оставила бы мне, мать, парочку-то, а?
— Жди, так я и оставила! — Мать паправилась в куть.— Ребята почти голодают, а он яйца проигрывать будет.
— Да не проиграю я! — горячо возразил отец.— Я еще выиграю! Сама же сказала: мне всегда везет!
— Ладно, бери,— вдруг согласилась мать, не устояв против отцовского довода, но тут же и съехидничала: — Забавляйся!
— Да не в забаве дело,— обрадованно пояснил отец, выбирая себе для игры наиболее подходящие по форме яйца.— Там, за игрой-то, мать, такие разговоры!
— Вас хлебом не корми, только бы языки чесать! — сказала на это мать, глубоко убежденная в том, что изрекает самую большую истину о поведении мужчин, этого ужасного племени па земле.
— Да ведь у всех болит, мать, вот что!
— А у тебя, видать, уже все изболело?
— Может быть, может быть...— согласился отец с внезапной тихой грустью.— Ну да ладно об этом, мать. Одели-ка заодно и ребят. Ведь они вон ждут.
Мать сунула нам в руки по одному яйцу, считая, что этого вполне достаточно, но отец, к пашему удивлению, пеистово запротестовал: ему хотелось, чтобы мы как можпо полнее ощутили неожиданное счастье. Его нешумная, но яростная напористость сделала свое дело. Хотя и с воркотней, но мать выдала нам по два яйца.
Скудная жизнь озлобляла мать, и она, от природы склонная к вспышкам и взрывам, зачастую не выдерживала испытаний. Иногда сущий пустяк так взвинчивал ее, что от нее можно было ожидать любых неприятностей. Она сама страдала и заставляла всех страдать.
В конце концов наступила минута, когда отец, решив, что в доме окончательно установлен мир да лад, заговорил таким тоном, будто у нас всегда так вот и было. Втайне он уже исстрадался оттого, что ему слишком долго не удавалось поделиться своей сегодняшней радостью.
— Да, мать, какие там разговоры! Заслушаешься! — заговорил он восхищенно, ловя все еще бегающий взгляд матери и надеясь смирить ее своей незлопамятностью.— Да ты сядь, мать, отдохни и послушай! Сядь! Оставь все дела! Я тебе сейчас все расскажу...
— Ну, говори, говори,— смилостивилась мать и присела к столу, хотя и очевидно было, что она не ожидает от отца путных речей.
— Взялись, мать, мужики за ум! Взялись! — продолжал отец, улыбаясь матери безбрежной, ослепительной улыбкой, от которой могло растопиться любое сердце.— Теперь дай только срок, так и заполыхает! С треском! Как в сухом бору. Теперь недолго ждать...
— Дождешься ли?
— Дождусь!
— А чудной ты, Сёма,— вздохнув, сказала мать мягко и жалостливо: ей казалось грешным делом обижать наивного и несчастного мечтателя, всегда видящего в жизни больше, чем есть, хорошего, всегда верящего в какие-то чудеса.
— Да чем я, Фрося, чудной-то? — опешил отец.
— Все в облаках паришь, как сокол ясный,— пояснила мать серьезно.— И всегда-то ты мечтаешь о счастье, и всему-то ты веришь! Да откуда у тебя такие мечты? Откуда у тебя такая вера? Ведь жил-то всегда в бедности.
— А вот все от той самой бедности,— уже без малейшей улыбки, без обычного радостного блеска в глазах ответил отец.
— Да ведь она как болото.
— Не скажи, мать,— запротестовал отец.— Большинство людей живут в бедности. Слабые в ней гибнут, как в болоте, это правда. Но те, кто покрепче духом, те в ней, растреклятой бедности, только закаляются, как в огне, да набираются разума. Таких людей, мать, я уже много встречал: и среди мастеровых в Барнауле, и среди солдат. Вот от них у меня все: и вера моя, и мечты.
— В бога я верю, в черта верю, а в наших мужиков нет,— сказала мать категорично, все еще удивляясь той восторженности, с какой отец рассказывал о происшедших за зиму переменах в мужицкой душе.— У мужиков семь пятниц на неделе. Сегодня сказали одно, завтра другое, да еще божиться будут, что всегда так говорили. Они как перекати-поле: куда дунет ветер — туда их несет,
— Ну, моя вера совсем другая, она покрепче, повернее твоей,— мягко улыбаясь, боясь обидеть мать, ответил отец.— Твоя вера от старины, от темноты, а моя — от света, какой впереди светит!