Заря Айваза. Путь к осознанности
Шрифт:
Тогда, среди мокрого снега, грязи, холода и острого запаха конской мочи на меня снизошло солнце. Однако мать ответила на этот поступок совершенно неожиданно. Она выхватила деньги, сунула их в карман пальто и победным голосом заявила:
— Ага, неужели?! Совесть заела, отобрал деньги у моих детишек и теперь решил раскаяться?! Как тебе не стыдно?!!
Я уже хотел было попросить мать замолчать, — а вдруг мужчина решит отобрать эти деньги? — однако он опередил меня. С печальным выражением на лице он сказал:
— Мадам, это вы допустили ошибку, — развернулся и, не останавливаясь, пошел по лужам до самого домика, где расплачивались за топливо.
Мать, держа мою руку в кармане, чтобы согреть, повела меня домой. Она не замолкала всю дорогу, пока мы шли
— Вот, сам видел, какими бывают люди. Запомни это, сына. Иногда совесть говорит с ними… иногда им стыдно…
Я был рад тому, что мы избежали катастрофы, что нам будет тепло в доме, что мы не будем голодать. Чтобы отпраздновать счастливый итог инцидента, мать растопила печь на кухне припасенными дровами, и вскоре приятное тепло и запах жилого уюта наполнили дом спокойствием. Мать уселась за стол и начала проверять расходы за тот месяц в старой записной книжке. Довольно вздыхая, она явно испытывала облегчение от такой счастливой концовки дня. Я взял пуговицы и начал играть ими в футбол на кухонном полу. Вечер заканчивался самым приятным образом. Вдруг мать взвизгнула в отчаянье. Обычно от нее можно было услышать такое, только когда она разбивала стакан или тарелку. Задыхаясь, она выкрикнула:
— Да это я!.. Я обвинила невиновного!
Я вопросительно смотрел на нее, и она сказала:
— Сына, это, правда, моя ошибка. Этот мужчина не отбирал у нас денег. Вот они, наши пятьсот динаров. Куда же отправится моя душа после такого?!?
Если бы кто-нибудь другой дал деньги матери, я был бы только счастлив и больше не думал о них. Но я вспомнил огорченное выражение его лица, когда мать пристыжала его. Я знал, что мама вернет ему деньги. И она сказала:
— Сынок, возьми эти пятьсот динаров и отнеси их обратно в лесной склад тому мужчине. Он там работает. Принеси ему мои извинения и скажи, что я ошиблась.
Ее просьба показалась мне несправедливой. Лучше бы я пошел в полночь на кладбище, чем встретился бы с ним снова.
— Мама, а почему я, разве не ты должна пойти к нему и извиниться?
Коротко и незамысловато, словно отрезав от себя кусок души, она ответила:
— Я не могу, сына. Я не могу смотреть ему в глаза. Сходи, пожалуйста, я прошу тебя.
Никогда в жизни я не шел так медленно. Я надеялся, что приду туда к его уходу. Я никогда не чувствовал себя так неловко. Я не стыдился ни того человека, ни ругани матери в его адрес. Я просто не мог принять истину о том, что существуют такие хорошие люди, бескорыстные благодетели, как он. Проснувшееся во мне зло, что накапливало свои силы все эти годы, сдерживало меня и отказывалось принимать тот факт, что на свете есть добрый человек. Меня трясло от попытки избавиться от принятия в мой внутренний мир такой доброты человеческого существа. В короткой жизни было заведено так, что люди всегда находились по другую от меня сторону… Чтобы стало хорошо, нужно было причинить вред другому. Чтобы я засмеялся, нужно было увидеть чьи-то слезы, чтобы мне стало тепло, нужно было сделать так, чтобы кто-то задрожал от холода, заплакал по поводу своего несчастья. Я задыхался и часто останавливался. Мой мир разрушался на части.
Тогда во мне что-то взорвалось, да так громко, что я действительно услышал этот взрыв. Он чем-то напоминал звук трескающегося стакана, когда в него наливаешь горячую жидкость. Из меня потоком выплеснулся крик отчаяния. Меня пошатывало при ходьбе, я едва видел очертания лесного склада в конце улицы. У домика при складе почти никого не было, когда я подошел к его грязному входу. Снег усилился и таял до того, как попадал на сырую землю. В комнате горел свет. Мне не нужно было заглядывать туда, я знал, что он был там один. Мои залитые слезами глаза увидели его размытые очертания — мужчина сидел за маленьким столом, склонившись над бумагами. Не вытерев ног, я вошел внутрь. Он медленно поднял голову и посмотрел на меня:
— Что теперь не так? — удивленно спросил он.
Я стоял у двери, скривив губы, как мать во время ее недавнего горького плача. Рот не шевелился,
Мягко улыбнувшись, он кивнул головой и сказал:
— Не плачь, сынок. Все хорошо.
Мое напряжение сразу же ослабло, и из меня хлынул поток слез. Я рыдал так громко, что меня, наверное, могли услышать все вокруг, но перед складским домиком никого не было. Я хотел сказать ему, что моя мать не могла лично принести ему извинения, что мне самому стыдно за то, что я никак не мог поверить в такую доброту, и что когда-нибудь я отплачу ему тем же… Но я лишь рыдал и рыдал.
Он медленно вышел из-за стола и, обняв, прижал мою голову к груди. Я мог чувствовать запах его одеколона, перемешавшегося с запахом табака, тепла, безопасности, добра и всего, что сопутствовало этому моменту. Он погладил мою щеку и голову своей теплой сухой ладонью и сказал:
— Ты очень хороший мальчик. Боже мой, столько добра в таком маленьком человечке?!
Я был окончательно сломлен, разбит на кусочки, в тот момент изнутри меня доносился только стон и затяжной, одинокий плач.
Я не помню, как вышел наружу. Словно в трансе, я брел вниз по заснеженной улице. Я не прекращал стонать, мой стон прерывался лишь плачем оставленного всеми ребенка, подступавший ко мне из глубин какого-то темного бездонного колодца. Я остановился у сырого водостока и в бессилии оперся на него. Вокруг меня столпились люди и что-то такое спрашивали, чего я никак не мог понять. У меня перед глазами возник образ того мужчины.
Я простоял так час или два, не помню. И в какой-то момент успокоился. Люди разошлись, и поблизости никого не осталось. Я вытер рукой слезы и взглянул глубоко внутрь себя — от отчаяния не осталось и следа. Печали больше не было, и в то же время я ощущал тепло, словно какой-то невесомый жидкий свет заполнил все мое тело. Лицо горело, перчаток не было, ноги в поношенных ботинках пронизывались сильным теплом, словно я все еще держался за теплую руку своего добродетеля. Я понимал, что изменился от прикосновения этой руки. Я СТАЛ хорошим…
На этом трудном «Интенсиве» ко мне вновь вернулось то переживание. Теперь я знал, что тогда произошло. Я не понимал, почему я так долго держал это в себе, однако теперь это событие представляло особую важность. У меня возникло сильное желание рассказать об этом переживании участникам, я понимал, что многие из них достигнут просветления после этой истории.
Диада подошла к концу, наступила пора ужина и вечерней прогулки. Я молча смотрел на участников. От них не поступало вопросов, не было слышно разговоров. Они смотрели на меня и друг на друга с неподвижными лицами, редкие жесты, походка, тела выдавали напряжение и скованность. Было слышно стрекотание сверчков на улице и слабое мычание коровы где-то вдали.
— Я должен рассказать вам кое о чем, — медленно произнес я, ощущая грудью влажную от пота рубашку. — Все то, что происходит с вами, отражается и на мне, и на моих ассистентах. Мы все в одной лодке. Ваше страдание — мое страдание, ваши радости — мои радости. Пока вы выполняли упражнение, я вспомнил один позабытый случай, представляющий для меня огромную ценность, и я хотел бы поделиться с вами этими переживаниями…
Я медленно рассказывал свою историю, целиком погружаясь в пережитые мной события. Я оказался на лесном складе, мать плакала, и передо мной появился ангел и коснулся меня своей теплой рукой. Рассказывая историю, я смотрел каждому в глаза и видел в их лицах образ того мужчины. Из-за слез я на мгновение перестал их отчетливо видеть, продолжая при этом чувствовать и разделять их эмоции. В то время как одни тихо плакали, другие громко рыдали. Мой рассказ, краткий и изящно оформленный, подкатился к ним, как жемчужина к ногам. Я знал, что сейчас они раскрылись передо мной, что многие из них станут просветленными, поскольку в этот момент мой ангел прибыл для того, чтобы преподнести некоторым из них просветление. Трясясь, как стрела, поразившая центр мишени, я сказал: