Заря русской женщины
Шрифт:
Русь никогда не любила смертной казни и, съ самыхъ раннихъ дней своихъ, предпочитала искать ей штрафныхъ, денежныхъ замнъ.
Козьма Пражскій, чешскій бытописатель, къ сожалнію часто уходившій отъ лтописи въ область историческаго романа, даетъ наиъ удивительную картину первобытной общности браковъ. «Не было преступленіемъ мужа брать жену другого, a жен выходить замужъ за другого. Что нын считается цломудріемъ, тогда было великимъ безчестіемъ, если мужъ довольствовался одною женою, a жена – однимъ мужемъ». Въ указаніи этомъ имется въ виду не многоженство, которое вошло въ славянскій обиходъ сравнителъно поздно и, вроятно, подъ восточными вліяніями, но необыкновенная легкость, съ какою возникалъ первобытный бракъ, чтобы такъ же легко разрываться. Козьма Пражскій говоритъ, въ очень поэтическихъ образахъ, даже о мужьяхъ и женахъ на одну ночь, разстававшихся навсегда съ наступленіемъ утра. Браки былинныхъ богатырей кратковременны и непрочны, условны, легко расторжимы, хотя бы и при наличности церковнаго обряда. Каждая отлучка богатыря въ «поле» сопровождается своеобразнымъ договоромъ съ женою, сколько времени должна она мужа ждать, посл какого срока властна за другого замужъ пойти. A то, говоритъ Добрыня, «знаю я ваши норовы женскіе: мужъ за дровами въ лсъ подетъ, a жена за другого замужъ пойдетъ». Широкое право развода по соглашенію ограничило въ славянств только христіанство, да еще съ превеликимъ трудомъ. Въ 994 году противъ «недозволеннаго расторженія браковъ» гремитъ апостолъ чеховъ, св. Войцхъ, но, очевидно, безъ всякаго успха, такъ какъ, сорокъ пять лтъ спустя, кн. Брячиславъ, надъ гробомъ св. Войцха, вынужденъ объявить вчное изгнаніе тмъ виновнымъ, «если мужъ оставитъ жену или жена мужа». Врядъ ли, однако, законъ такого рода могъ быстро противодйствовать вкоренившемуся обычаю, – чехи и моравы были сосди полякамъ, a y послднихъ,
Итакъ, славянская женщина, порабощаясь, узнавала постепенно опеку мужа, опеку рода, но половой опеки – опеки только за то, что она женщина, a не мужчина, столь свойственной гератанскому праву, она не узнала. Вамъ, конечно, извстно, что родовой бытъ классифицируется двумя преемственными подраздленіями, въ зависимости отъ того – господствуетъ ли въ немъ начало материнское или отцовское, ведутъ ли свое родословіе потомки колнами, исходящими отъ праматери, или исходящими отъ праотца. Въ первомъ случа, родъ называется когнатическимъ, утробнымъ; во второмъ случа – агнатическимъ. Родовая опека надъ славянскою женщиною – уже агнатическая, но сохранила въ себ очень много чертъ когнатизма, говорящихъ о томъ, что древнія преданія матріархата, женовластительства были, въ эпоху правовой формировки, если даже изжиты уже, то не забыты народомъ. Въ особенности сказывается это обстоятельство въ оригинальномъ институт «материнской власти», materna potestas, бытовая наличность котораго выдляетъ славянскія права изъ всхъ другихъ въ средневковь. И съ такою яркостью, что нкоторые историки права даже отрицали существованіе въ славянскомъ обычномъ прав спеціальной отцовской власти (mimdium, patria potestas), столь характерной для древнихъ уложеній Западной Европы, и предполагали, вмсго нея, вроятность смшанной родительской власти. Это – преувеличеніе. При жизни обоихъ родителей, материнская власть была силою скоре моральнаго вліянія на дтей, чмъ правового воздйствія. Обычай признавалъ за матерью преимущество воспитательной роли и требовалъ ея участія, если не ршающаго, то вско-совщательнаго въ вопрос о брак потомства. Но со смертью мужа, славянская «матерая вдова» оставалась существомъ не только лично свободнымъ, но и властнымъ надъ семьею своею, хотя бы въ ней были и возрастныя дти. Лишь съ XV вка начинаются мужскія ограниченія опекунства вдовы-матери. Ране – оно простирается не только на семейственныя и имущественныя отношенія, но даже и на политику и администрацію первобытныхъ славянскихъ племенъ-государствъ. Такими властными матерями-опекуншами были на Руси Ольга, y чеховъ Драгомира, мать Вячеслава, y поляковъ Елена, мать Лешка, и Рикса, мать Казимира. Въ частной жизни – любопытенъ примръ матери знаменитаго аскета еодосія Печерскаго: жестокія истязанія, которыя претерпвалъ этотъ восторженный юноша отъ своей родительницы за пристрастіе къ монашеству, свидтельствуютъ о полнот правъ материнскаго распорядительства свободою и благополучіемъ потомства. Опека матери и вдовы прекращалась только вторичнымъ выходомъ замужъ, т. е. переходомъ ея въ другой родъ и отчужденіемъ отъ рода своихъ дтей, черезъ самоотдачу подъ новую родовую опеку. Любопытно, что въ былинахъ матери богатырей – почти вс вдовы и неизмнно вс держатъ могучихъ сыновей своихъ въ ребяческомъ повиновеніи. Даже пресловутый Васька Буслаевъ, буйный типъ новгородской вольницы, что «не вровалъ ни въ сонъ, ни въ чохъ, только вровалъ въ свой червленый вязъ», трепещетъ передъ волею матери, какъ мальчишка, котораго сажаютъ въ карцеръ на хлбъ и воду. Тмъ же огромнымъ уваженіемъ къ матери-вдов, какъ былины, дышатъ завщанія удльныхъ князей. Мы видимъ мат-вдову то имущественною опекуншею своихъ дтей, то ихъ нераздльною совладлицею – чаще всего съ младшими дтьми, посл выдла старшихъ, то безапелляціонною распорядительницею наслдственныхъ выдловъ, и это, опять-таки, включительно до отношеній государственныхъ. Даже на закат удльной Руси и на зар московскаго самовластія, Іоаннъ Калита и Дмитрій Донской оставляютъ вдовамъ своимъ полномочія блюсти удлы дтей. «Если одинъ изъ сыновей умретъ, то удлъ его мать длитъ между остальными сыновьями; если по смерти отца родится сынъ, мать должна подлить его, взявши части отъ удловъ старшихъ его братьевъ; наконецъ, если y одного изъ сыновей, по какимъ-нибудь причинамъ, убудутъ вотчины, мать придаетъ ему отъ удловъ остальныхъ его братьевъ» (Шпилевскій).
Всякая имущественная опека основывается на презумпціи общественной правоспособности лица, которому она ввряется, и возможности для этого лица представительствовать предъ судомъ. Конечио, и эти основныя права, обезпечивавшія древнюю женскую свободу, мы застаемъ уже въ значительномъ разрушеніи попытками государства и церкви навязать женщин половую опеку. Тмъ не мене, – въ рзкій контрастъ съ памятниками германскими, – славянскіе, повсемстно и дружно, признаютъ за женщиною процессуальную правоспособность, даже и въ замужеств. Особенно любопытно выражено это въ «устав чешскаго земскаго права». Онъ даетъ женщин широкія процессуальныя полномочія по дламъ уголовнымъ и о кровной мести, a также о недвижимой собственности, наслдственномъ имуществ, по искамъ за приданое. Въ длахъ. требующихъ разршенія судебнымъ поединкомъ. таковой предоставляется вдовамъ и двицамъ, но замужняя женщина должна была довольствоваться очистительною присягою отвтчика «самъ седьмь», т. е. съ шестью поручителями. Возможности мужу представительствовать за жену предъ судомъ чехи не только не допускали, но даже воспрещали мужу быть въ процесс жены свидтелемъ за или противъ нея. У другихъ славянскихъ народовъ судебное представительство мужа за жену регламентируется не ране XIV и даже XV вка. Въ древнемъ русскомъ прав о возможности такого представительства упоминаетъ всегда лишь одинъ памятникъ – Новгородская судная грамота, да и то въ условіяхъ, которыя скоре говорятъ о привилгегіи женщины имть въ муж особаго защитника сверхъ ея собственнаго, личнаго представительства.
Нечего и говорить о томъ, что лицо, вооруженное правами распоряжаться имущественными отношеніями третьихъ свободнорожденныхъ лицъ, хотя бы и собственныхъ дтей, должно быть само широко одарено имущественными правами и средствами къ ихъ защит. Такъ какъ невозможно отрицать наличности y славянъ отцовской власти, равнымъ образомъ мужней и родовой опеки, то, на первый взглядъ, кажется страннымъ, какъ ухитрялась совмщаться женская свобода со всми этими опеками. Но, изучая характеръ послднихъ, нельзя не придти къ заключенію, что, во множеств личныхъ и имущественныхъ отношеній, он оказывалисъ бытовыми взаимоограниченіями, въ пользу опекаемой, въ защиту ея свободной воли отъ самовластія и произвола опекуновъ. Возьмемъ хотя бы вопросъ о вступленіи въ бракъ. Вдовій выборъ второго мужа былъ свободенъ во всемъ славянств до XVI вка, когда Краковскій статутъ (1532) нарушилъ это единство закономъ о конфискаціи вдовьяго имущества, буде вдова дастъ согласіе на ея похищеніе. Браки двушекъ стояли въ зависимости отъ власти отцовской, которая усилялась изъ года въ годъ и отъ вка къ вку по мр того, какъ слабла и вырождалась опека родовая. Но въ древности бракъ двушки, отпускъ ея въ чужой родъ, былъ дломъ всего рода, и двушка, приневоленная къ непріятному для нея союзу, могла апеллировать къ союзу родственниковъ, какъ по отцу, такъ и по матери, какъ въ агнатическомъ порядк, такъ и въ когнатическомъ. Русскія свадебныя
Упомянутое сейчасъ имя Владимира Кіевскаго невольно приводитъ насъ къ мыслямъ о многоженств, которымъ такъ прославился этотъ князь – до принятія христіанетва. Лтописная, мало правдоподобная, легенда приписываетъ ему шесть женъ и восемьсоть наложницъ. Дло, конечно, не въ томъ, какъ удивляется кто-то въ сатир Щедрина, «на кой чортъ понадобилась ему такая уйма бабъ?» a въ томъ, что эту уйму совершенно немыслимо было прокормить съ той лапотной маленькой Руси, населенной по одной душ на пять квадратныхъ верстъ, которою правилъ Владимиръ. Вопросъ о многоженств y славянъ очень спорный. Трудно отрицать, что оно было въ обыча, когда христіанство проникло въ славянскія дебри, но, повидимому, оно никогда не господствовало въ народ – оставалось лишь терпимою роскошью привилегированныхъ классовъ, перенятою отъ тюркскихъ кочевниковъ и, значитъ, пришедшею на Русь поздно. Владимиръ – единственный русскій князь, котораго легенды окружаютъ какимъ-то волшебнымъ восточнымъ гаремомъ. О предкахъ его легенда не передаетъ ничего подобнаго. Свидтельства арабскаго путешественника, знаменитаго Ибнъ-Фоцлана о славянскомъ многоженств, очень выразительны, но больше указываютъ на широкое развитіе наложничества, чмъ на многократный и одновременный бракъ, что, въ средніе вка, повсемстно весьма различалось, a въ славянств – классифицировалось съ особенною подробностью категорій. Мы не можемъ сейчасъ остановиться подробно на вопрос о славянскомъ многоженств, такъ какъ я буду вынужденъ еще вернуться къ нему въ слдующемъ чтеніи, говоря о тхъ византійскихъ и монгольскихъ вліяніяхъ, гсоторыми создалась московская, до Петра Велакаго, семья. Сейчасъ же достаточно будетъ кратко повторить старый выводъ извстнаго слависта Макушева: «У славянъ преобладала моногамія, хотя было дозволено и многоженство; въ послднемъ случа, однако, число женъ было ограничено». Необходимо прибавить, что, наряду съ терпимымъ многоженствомъ, новйшею полигаміей, не вымерли еще преданія стариннаго многомужія, родовой поліандріи. Объ этомъ – наилучшій показатель упомянутый уже Ибнъ-Фоцланъ, описавшій похороны русса, умершаго холостымъ, и его загробное внчаніе съ двушкою, обреченною ему въ жены. Не входя въ подробности этого наивнаго обряда, нсколько щекотливыя для современнаго уха, отмчу лишь, что супружескія права мертвеца на загробную супругу были реализированы представительствомъ шести его родичей: «самъ седьмъ».
Выше я говорилъ о непрочности и кратковременности легко расторжимыхъ былинныхъ браковъ. Но, при этомъ, не слдуетъ упускать изъ виду, что былина, псня, сказка – это, все-таки, своего рода, беллетристика, занимающая слушателя интереснымъ случаемъ общественной жизни. Поэтому – въ тхъ же самыхъ былинахъ мы встрчаемся, какъ съ крайностями женскаго легкомыслія въ брачныхъ перемнахъ, такъ и, наоборотъ, съ крайностями врности, – включительно, напримръ, до требованія, чтобы овдоввшій мужъ погребалъ себя вмст съ покойной женою (Потокъ-богатырь), до самоубійствъ жены надъ прахомъ мужа (Василиса Микулишна) и мужа надъ трупомъ жены (Дунай-богатырь). Конечно, въ нкоторыхъ случаяхъ въ этихъ трагедіяхъ чувствуются отголоски ритуальныхъ самоубійствъ арійской, подъ-Гималайской древности. Но гораздо чаще звучитъ чисто-психологическій, настояще любовный, можно бы сказать даже: идеалистическій мотивъ – одной души въ двухъ тлахъ. Какъ всякій бракъ, возникающій по свободному выбору, поддерживаемый равенствомъ супруговъ и имющій возможность быть расторгнутымъ по обоюдному ихъ согласію, славянскій первобытный бракъ былъ напитанъ дружествомъ, незнакомымъ для послдующихъ поколній церковно-государственныхъ. Они обратили бракъ въ орудіе и форму женскаго порабощенія и обратили мужа и жену въ двухъ принципіальныхъ враговъ, между которыми согласіе – не боле, какъ счастливо длящееся перемиріе. Я уже имлъ случай отмтить отвращеніе славянства къ повторности брака, – подразумваю: безъ согласія на то мужа и жены. Вжив, супруги легко сходились и расходились, но, если одинъ изъ нихъ умиралъ въ брак, то смерть не разрывала брака. Мы видли, какимъ уваженіемъ пользовалось въ славянств вдовство. Наоборотъ, вдовецъ или вдова, вступающіе въ новые браки, подвергались не только умаленію личнаго достоинства, но и ограниченіямъ личныхъ и имущественныхъ вліяній своихъ по первому браку.
Итакъ, изъ картины, бгло набросанной мною передъ вами, вы легко усмотрите, что первобытное состояніе славянской женщины отличалось такимъ количествомъ свободъ и преимуществъ, что съ трудомъ врится процессу послдующей соціальной эволюціи, которая отвела женщину отъ лсной воли и степного равенства въ вырубленный изъ этого лса и поставленный среди этой степи теремъ. Въ слдующихъ чтеніяхъ я буду имть честь разсказать вамъ постепенныя ступени этой эволюціи, руководимой заимствованными со стороны, изъ-за моря и изъ-за горъ, началами церковности и государственности. Мы послдовательно разсмотримъ исторію паденія тхъ правовыхъ институтовъ, которые грубо и инстинктивно опредляли собою свободу первобытной женщины, но, въ формахъ тонко выработанныхъ и логически развитыхъ принциповъ, должны опредлить и свободу женщины будущей – свободу близкую, наступающую, уже озаренную привтнымъ, краснымъ свтомъ соціалистическаго утра. Мы разсмотримъ, какъ искоренился на Руси свободный бракъ и выросла половая опека съ нерасторжимымъ церковнымъ бракомъ, какъ ограничивалжсь имущественныя права женщины и ея почетное значеніе въ род, какъ закрылись для нея судъ и привилегіи культа, какъ въ рукахъ ея оказались ключи безсильные предъ мужнинымъ мечомъ и плеткою, – словомъ, разсмотримъ семисотлтнее торжество агнатическаго рода надъ когнатическимъ и переработку перваго въ мужевластное государство.
Устои мужевластнаго государства, почитавшіеся незыблемыми сотни лтъ, заколебались лишь въ XIX вк, когда машинныя производства и ростъ рабочаго класса быстро вызвали банкротство старой европейской семьи, покоившей на труд и заработк мужа хозяйственное и постельное содержанство жены, искусственно выработанное половою опекою. Въ теченіе XIX вка, наростала для русской женщины та потребность и необходимость возвратить себ роль и значеніе «супротивницы» мужа-добычника, которою, – какъ мы сейчасъ видли, – характеризовался первобытный славянскій бракъ. Женскій вопросъ назрлъ къ разршенію въ государств, назрвшемъ къ разрушенію, въ государств, которое было построено на семейномъ обездоленіи женской половины человчества и объявило торжественно, что баба – не человкъ. Мы видимъ, однако, что женскій вопросъ, при всей своей многострадальности, оказался прочне и живуче государства и смотритъ въ его умирающіе глаза съ такою же побдною и властною силою, какъ смотрлъ въ глаза его дтства. Эгоистическія лжи искусственнаго мужевластнаго права отпадаютъ, просыпается природная мораль и правда – правда основного равенства половъ. Имъ предстоитъ воскресить – въ формахъ правовой сознательности, въ детальномъ, логическомъ и крпко защищенномъ соціальномъ распредленіи, – ту свободу, которую смутнымъ хаосомъ, наивно и по-дтски намчалъ для жевщины первобытный естественный коммунизмъ. Свободу брака, свободу воли, свободу труда, свободу имущественнаго распоряженія, свободу общественной дятельности, свободу политическаго представительства.