Заря
Шрифт:
Попробуй-ка возрази!
Но Торопчин и не стал возражать. Наоборот, даже похвалил Шаталова.
— Очень хорошо ты сказал, Иван Данилович. Действительно, лопухи мы должны выдергивать жестоко.
— Вот-вот. Под корень рубить! — Шаталов решительным движением руки чуть не смахнул со стола лампочку. Хотел было развить свою мысль, но услышал такие слова:
— А начинать с себя.
Опять разговор принял нежелательное направление, повернулся к Ивану Даниловичу острием.
— С себя, — повторил Торопчин. Его худощавое, обветревшее
Шаталову вдруг неудержимо захотелось уйти. Вскочил бы да и затопал к дверям. Однако поднялся не спеша. Зевнул, прикрыв рот ладонью, сказал примирительно:
— Заговорились мы с тобой о лопухах не ко времени. В райком-то позвонить не забудь.
Но теперь уже Торопчину захотелось закончить разговор так, чтобы не осталось никакой недоговоренности. Неплохо, конечно, намекнуть человеку сравнением, но иногда еще лучше сказать прямые слова. Так Иван Григорьевич и поступил.
— Разве я могу обличать лодыря, если сам недалеко от него ушел?
Как ни хотелось Ивану Даниловичу прекратить этот нежелательный разговор, но он себя пересилил. Спросил строго, даже угрожающе:
— Это ты про кого?
— Или как я, — Торопчин сказал ясно «как я» и даже повторил: — как я буду бороться со склокой, если сам — склочник, паскудный человечишко!
Почему Шаталову послышалось «как ты» — неизвестно. Но послышалось. А это было уж слишком. Надо же понимать, с кем разговариваешь.
— Кто склочник? — рявкнул Иван Данилович так, что возглас услышали даже две женщины, пересекавшие в эту минуту площадь перед правлением. Женщины, конечно, задержались. Интересно все-таки.
— По радио опять шумят, что ли?
Прислушались.
Раздались еще громкие голоса, а затем с треском распахнулась дверь, и с крыльца правления по ступенькам прогромыхала грузная фигура.
— Данилыч будто, — сказала одна из женщин.
— Он, — подтвердила другая и тут же высказала предположение: — Подрался с председателем, не иначе…. Смотри, смотри, как пустился. В годах человек, а ноги легкие, как у стригуна!
Хотя до драки у Торопчина с Шаталовым разговор не дошел, но, может быть, и близок был к такому завершению.
— Ну, погоди!.. Десять раз поклонишься Шаталову, как отец твой кланялся!
Эти последние слова Иван Данилович выкрикнул от двери. А в следующий момент оказался уже на крыльце.
Поторопился же вот почему.
После оскорбительного, главным образом для памяти отца, выкрика Шаталова Иван Григорьевич так резко вскочил из-за стола, что опрокинул табурет. И сразу же его поднял. Ну, а Ивану Даниловичу вгорячах показалось, что Торопчин табуретом замахнулся. Этого, конечно, не было, но что поделаешь, если так напугался человек.
Из темного угла раздался звонок телефона.
Иван Григорьевич поставил на место табурет. Крепко потер ладонью лоб, что делал всегда, когда волновался. Вновь
— Колхоз «Заря».
— Заснули у вас там все, что ли? — раздался в трубке недовольный голос второго секретаря райкома Матвеева. — Сводку давайте…
Хотя праздничное настроение было у всех людей колхоза «Заря», отдыхали в этот день не все.
Многие колхозники работали на своих усадьбах. Еще рано утром промчался на мотоцикле по селу председатель Федор Бубенцов. Он вообще в последние дни был чем-то озабочен и часто выезжал не то в район, не то еще куда-то.
— Не иначе наш председатель новую идею придумал.
— Он такой!
Уже большинство людей в колхозе начало относиться к Бубенцову с уважением.
Не праздновал и Брежнев. Андриан Кузьмич тоже с утра выехал на велосипеде на поле своей бригады разметить делянки. С завтрашнего дня пахари выйдут поднимать пар.
Рано ушел на конюшни и Иван Григорьевич Торопчин. Ему надо было осмотреть всех лошадей и волов, выдержавших за время сева большую нагрузку. За этим занятием и застал его секретарь партийной организации соседнего колхоза «Светлый путь» Павел Савельевич Ефремов.
Торопчину помогали Степан Самсонов и помощник старого конюха — голенастый, круглолицый, по-щенячьи нескладный Никита Кочетков.
Ефремов сел на опрокинутую бадейку, закурил, ожидая, когда Торопчин закончит обследование копыт у молодой, тощей, но веселой и вертлявой кобылки.
— Эть, кокетка!.. Стой! — покрикивал Самсонов.
— Хорош! Заводи, Никита! — звучно хлопнув кобылку по крупу, сказал Иван Григорьевич и повернулся к Ефремову. — Такие-то пироги, Павел Савельевич. Нехорошо, конечно, хвастать, а есть чем. Весь сев провели на своем тягле и ни одной животины не подорвали. Трех, правда, на глину поставил, да одному мерину глюкозу влить придется.
— Наука дает известные достижения, — ломающимся баском пояснил Никита Кочетков, уводя кобылку к станку.
С улицы донеслись перебористые звуки гармоники. Неимоверно высокий, почти писклявый, девичий голос завел:
Где ты, где, трава шалфей? Болен ленью Тимофей. Поклонюсь траве шалфею — Дай припарку Тимофею.— Ну, никак не угомонятся, — прислушиваясь к пению, одобрительно сказал Самсонов. — А ведь полгода, надо быть, не гуляли. Значит, оттянуло беду.
Ох ты, рожь, ох ты, рожь! Незаметно ты цветешь. Русый волос, спелый колос — Краше цвета не найдешь.— Прошу, — Ефремов протянул Самсонову кисет. — Вам можно гулять.