Зашифрованный план (сборник)
Шрифт:
Я смотрю в темноту безлюдных комнат. А что если попробовать ночью продолжить мои поиски?.. Нет, я слишком устал.
Уже догорают поленья, разламываются в нежном звоне, мерцают жарко, синеют сном. Вспоминаются пихты, подпирающие головами ночное небо, и костер, полыхающий в тайге. Прииск мой, прииск! Там, на производстве, я был человеком. Но… я останусь таким и здесь, что бы со мной ни случилось!
Камин загудел, точно сверху приложились к трубе мутные, толстые губы неба и хотели насквозь весь дом пропеть невнятным зовом…
Засыпал я, внушая себе: не проспать. Было бы чудовищно глупо, если бы назавтра меня извлекли отсюда, как суслика из норы.
13
Рано поутру мороз и жжет и сушит. В это раннее время улицы совсем пусты, будто ночь забрала с собой всю людскую толпу, улетела и канула вместе с нею.
Становилось светло, и бледными ландышами догорали шары фонарей. На Васильевском острове попадались группы рабочих. Они шли в промасленных куртках, жесткие, четкие — гвардия утра.
Пробило шесть, и на разные голоса из-за крыш закричали гудки заводов. То басистые, толстые, как столбы, то, как спицы, тонкие и пронзительные.
В этот час моя квартирная хозяйка уже бывала обыкновенно на ногах и, по-деревенски рано, затапливала печку. На это я и рассчитывал, решив зайти предварительно к ней и пробыть у нее до тех пор, когда можно будет направиться к доктору.
От вчерашних денег у меня осталось — рубль десять, копеек. С этой горсточкой серебра я иду на приступ хозяйкиного сердца.
Дверь. Распахиваю без видимого смущения.
— Вот вам, мамаша, рубль! — приветствую я ахнувшую от неожиданности старуху. — Сегодня я опять ваш жилец!
— А… документ? — спохватывается она.
— К обеду будет готов. Вчера весь день писали!
Старуха растерянно ежилась. Она смотрела то на меня, то на рубль. Корыстолюбие, однако, перетянуло.
— Где же ты ночь-то, батюшка, шлюндрал?
— У хороших, мамаша, знакомых ночевал. На постели! Но сейчас мороз, не приведи бог! И я не ручаюсь, целы ли мои уши…
— А ты на-ко, суконкой потри, — совсем сдается она, — а я самоварчик налажу…
Большего я не мог и желать!
Но все-таки доверяться старухе особенно не годилось. Мало ли что могло взбрести в ее заполошную голову? По вопросу обо мне она, например, могла обратиться к консультации дворника…
Аллах с ней, впрочем! До девяти-то часов посижу в тепле и спокойно. Только очень хочется спать, потому что в библиотеке был и не сон и не бодрствование.
Там я дремал, словно привязанный к железному стержню, а стержень этот был мыслью об утре.
Я очень удачно выбрался из библиотеки. Правда, долго не мог закрепить за собой выпадавшую из двери доску.
В этих воспоминаниях я и заснул. И спал, пока меня не разбудила хозяйка
— Вон у каких знакомых ты ночевал! — посмеивалась старуха. — У знакомой, должно быть!
Но мне не до шуток. Состояние такое, что дальше один я оставаться не могу. Я нуждаюсь в совете, спокойном и мужественном.
Издерганный беспрерывной тревогой и предоставленный самому себе, я могу совершить непоправимые ошибки. А положение все ухудшается. Максаков обманом заставил поверить себе, и теперь ему помогали власти. Каждый бесполезно пропущенный час приближает мой конец и корыстный триумф моего врага.
А часы идут, особенно сейчас, когда доступ в библиотеку отрезан.
И вот я придумываю фантастический, дикий выход. Если нельзя работать в библиотеке днем, я заберусь туда ночью! С потайным фонарем, как вор, я обшарю все полки. И — либо уверюсь, что тетради там нет, либо найду ее!
А сейчас пойду к доктору. Открою ужасное свое положение и — будь что будет!
14
В прихожей у доктора — полусвет-полутьма… Во мне начинают бороться два чувства — сказать ему все или остеречься?
Может быть, подождать?
Доктор выходит с упругим скрипом подошв, бодрый и безмятежный. Сперва он меня не узнает, потом весело удивляется и остается очень доволен. Усаживает меня в кресло.
— Я совсем было вас потерял. Да что это, батенька, с вами? Вы нездоровы?
— Н-нет… ничего, — смущаюсь я.
— Не врите, мой милый. У вас провалились глаза. Что я скажу нашему сибирскому другу?
И рушится мое упорство перед ласковым вниманием этого человека. Я сознаюсь:
— Кажется, доктор, я попал в плохую историю. Я расскажу ее вам, потому что мне не с кем больше поделиться.
В моем голосе горе, поэтому он хмурится и шумной серьезностью помогает мне.
— Разумеется, расскажите… Конечно же!
И я повествую подробно, начиная от прииска и кончая вчерашней ночевкой…
Доктор курит папиросу за папиросой. Отбрасывает окурки в сторону, глядит на меня удивленно, блестящими через дым очками. Постепенно в слушание вовлекаются его губы. Они мнутся улыбкой. Потом ерзает по бумагам кулак. Чувствуется, что Максакова он уже ненавидит.
— Ловкий прохвост! — замечает он, наконец. — Но, знаете, для вас это может кончиться худо…
— Пусть, — соглашаюсь я, — только бы отыскать тетрадку! Вы понимаете, что мой план без нее, без пояснений, — никому не нужная бумага!
Доктор подходит к окну, стоит широкой спиной ко мне, постукивает по стеклу. Потом шагает по кабинету и говорит словно сам с собой:
— В здешнем тресте потолковать?
— Не захотят и слушать, доктор! Вероятно, искренне верят, что я мошенник, укравший план…
— Гм… — доктор переводит на меня невидящие глаза. По лицу его чувствую, что он близок к решению.