Зашифрованный план (сборник)
Шрифт:
Тутэй режет воду одному ему известными путями. Кружит обходами и проталкивается через заросли. Петрович давно потерял надежду понять, а Михайла вдумчиво примечает, распутывает, запоминает, сверяет с компасом. То и дело взлетают свечами матерые крякающие утки.
Кто забрался на их заповедное озеро, кто тревожит из века безлюдные заросли? Люди плывут и молчат.
У Михайлы думы дальше лодки, дальше острова даже. У него спирает дух от жгучей мысли о возвращении, о мире, которому скажет он:
— Вот, ребята, берите. Всем хватит!
А
Сейчас он шибко верит в могучую силу товарища, и в трехлинейку, и в безоблачный фарт счастливого дня.
Налилась полно и упруго зеленой, холодной рекой аллея меж стен сомкнувшихся тростников. Таинственно-четок теперь ведущий путь, и бесшумно скользят их лодки.
— Вода-то, гляди, какая пошла… Зеленущая! — замечает Петрович.
Что на воду Михайле глядеть, изгорелся от острого нетерпения!
И сразу, будто крылами, распахнул камыш, и до края, куда хватал только глаз, запустела стеклянная, темная синь…
— Море!.. — крикнул Тоболяк.
А Тутэй, повертывая круто лодку, с ожиданием повторил свое:
— Большая Вода… — и прибавил: — На ночь держи, друг, на ночь… Прощай, друг! — неожиданно выкликнул он и ударил веслом…
— Трогай, Петрович, трогай, милый!
Замахали в две лопашни. Стремительно врезалась лодка в синюю неизвестность, и пухлые струи с говорливым шумом побежали вдоль борта.
В празднике осени, великолепном и блещущем, грелось озеро и таяла тень тревоги, шевельнувшаяся у Петровича при отъезде Тутэя.
В молчании и в плеске уходили часы. В туман отступил далекий тростник и пропал. Тогда, скорлупой на стекле, обнаженный и желтый, всплыл перед ними пустынный остров…
Уже восьмая промывка, а все нет ничего. Уже вечереть собирается, и пар идет от воды, и руки стынут в холоде родника.
Ткнулся Петрович, цапнул из русла черные кубики.
— Да-ешь… — азартно узнал он, — пешка!..
Котелком зачерпнул, мыл, мыл — мелкая металлически черная пыльца в посуде осталась.
— Шлих! — радостно ахнул он и забыл об усталости, о голоде, об озере, обо всем мире.
Когда же в промытом песке засверкали крупинки, вскочил и беспокойно оглянулся.
На версту растянулся остров плоской и лысой грядью. Там, на конце, не видно его за пригорком, работает Михайла.
Вскочил посмотреть — не заметил ли Тоболяк его радости, удачи его счастливой…
Он там, может быть, спит, прохлаждается, а Петровичу здесь спину гнуть да руки морозить. А ведь доли потребует одинаковой!
Нет, не видит.
И снова нагнулся к ручью.
Тоболяк нашел золото сразу, почти что в первой пробе. И сразу же появилось такое чувство, будто дня ему не хватит. Отметив находку, он рысью перебежал на другую гривку, попробовал там — опять
И тепло подумал о Тутэе:
— Трехлинейку ему подарю свою…
Обшаривал мыс, вдавшийся в озеро. Много нужно золота было ему, так много, чтобы, придя, сказать:
— Вот какой Тоболяк… Пользуйтесь, граждане!
Белый кварц выступил из пригорка. Струистыми трещинами источились глыбы, и средь жирного блеска камня опять закололи золотые искры.
— Мать честная! Что же это… — в растерянном упоении восклицал Тоболяк. — И тут!..
Схватил кайлу и начал бить по кварцу.
По воде отчетливо докатился удар, и Петрович поднял распаренное лицо. Он уже грубо намыл горсть тяжелого песку и каждую новую порцию прятал прямо в карман, отчего штаны промокли насквозь и было холодно телу. Отдавались удары ровные, частые, сильные. В самом темпе их была уверенная удача, не разведка, не поиск, а настоящая работа.
«Язви!.. На рудное наскочил», — догадался Петрович. И такая заела обида, что жила вздулась на лбу от прилившей крови. Глаза воровато ошарили землю и зажглись на прикладе винтовки.
Жмурясь, тряхнул головой и застыл в тупом столбняке…
— Пи-и!.. Пи-и!.. — пронзительно и тоскливо завопил за спиною голос.
Затрясшись, в испуге вскочил Петрович. На камне сидела желна и дразнилась блестящим глазом.
— У-ух, проклятая!.. — Еле взмахнул он руками — так сразу ослабли мышцы. Птица юркнула в кусты, а Петрович тревожно заметил закат. В муть и в мглу поникал багровый глобус солнца, и беззвучно ждала чего-то вода.
Крохотным показался себе Петрович и голым под высоким, взвившимся над ним небом и от этого оробел и притих.
Отрываясь от скал, опять застучали удары кайлы.
Застрадал Петрович, заметался и решил неожиданно:
— Ехать надо, и баста! Хорошего не дождешься…
Но знал, что пустым Тоболяк не уедет. Поэтому обозлился, захотел подбежать к Михайле и крикнуть:
— Сволочь, буржуй толстомордый! Зарылся в золотище свое… Желна орет к непогоде, солнце на ветер садится, а он и не чует… На погибель меня сюда затащил?.. Бросай все к черту — вертаться надо!..
Думал так, а сделать не смел. И за стыд свой, за страх, за бессилье — еще сильнее ненавидел Тоболяка.
Холодно…
А через кого однорядку [13] свою позабыл, когда привязывал собаку там, за камышами?.. Этот все торопил!..
Вспомнил и зло повеселел. Погоди!.. Положил лопату, отряхнулся, поглядел. И невинно пошел на табор.
Живо, не раздумывая, выволок из-под лодки мешок сухарей, развязал, отсыпал в суму на сегодняшний ужин. Засунул в мешок тяжелый камень, озираясь тащил к обрыву.
13
Однорядка — долгополый кафтан.