Застолье Петра Вайля
Шрифт:
Иосиф Бродский. “Пейзаж с наводнением”
Программа: “Поверх барьеров”
Ведущий: Иван Толстой
25 мая 1996 года
Петр Вайль. Сборников Бродского сейчас видимо-невидимо, не уследить. Не раз и не два было так, что мне присылали или привозили очередную книжку, я говорил о ней Иосифу вскользь, просто упоминал в разговоре как нечто, не требующее особых пояснений. И вдруг выяснялось, что он, автор, о таком издании впервые слышит. Согласно доброй российской традиции, никто авторского разрешения не спрашивает. Считается, что хорошие намерения искупают все побочные эффекты и последствия. Примерно то же самое можно сказать и об Октябрьской революции. Существуют и экзотические книги Бродского. Скажем, огромный альбом “Римские элегии”, оформленный испанским художником Тапиесом, где стихи воспроизведены факсимильно, рукой автора. В отдельном кармашке прилагается компакт-диск с записью авторского чтения “Римских элегий” – по-русски и в переводе на английский.
Похвастаюсь: у меня, вероятно, самое редкое из существующих изданий Бродского. Это сборник 1993 года “Провинциальное”. Он издан по-русски в Стокгольме в количестве пяти экземпляров. Я не оговорился: пять штук. Пронумерованных, естественно. Номер один – как раз мой. К тому же с дарственной надписью. Короче, книжек Бродского полно, и читателю, начинающему особенно, немудрено запутаться.
Есть четырехтомник. При всех его достоинствах, нельзя не упомянуть об ошибках и пропусках. Задуман том Бродского в серии “Библиотека поэта”, где составителями должны быть Яков Гордин и Александр Кушнер, а автором предисловия и комментариев – Лев Лосев. Сам набор имен гарантирует высочайший уровень. Но когда еще эта книга появится! Непременно и неизбежно выйдет полное академическое собрание Бродского. Но опять-таки когда? Сегодня существует только пять поэтических сборников Иосифа Бродского, которые можно считать полностью достоверными, репрезентативными, каноническими. Это и есть пять ардисовских книг, составленных по воле автора и под его наблюдением: “Конец прекрасной эпохи”, “Часть
Получив этот сборник недели две назад, я стал читать его от начала до конца, хотя все стихи этого периода, с 1987 года, мне были хорошо знакомы. Многие из них я читал еще в рукописи, многие слышал в авторском чтении, часто – просто по телефону. Иосиф любил, сочинив стихотворение, тут же прочесть его вслух, услышать первую реакцию. Но чтение “Пейзажа с наводнением” подряд, именно как новой книги, производит впечатление колоссальное. Мне вообще кажется, что Бродский – явление в отечественной поэзии уникальное своим ровным, непрерывным восхождением. Увы, с трагическим безвременным обрывом. Если построить график, на котором по горизонтали отложатся годы, а по вертикали глубина, тонкость и виртуозность, то график получится в виде ровной восходящей прямой. Без сколько-нибудь значительных подъемов и спадов. “Пейзаж с наводнением” убеждает в этом сильнейшим образом.
Каждому известен такой эффект: когда спустя время перечитываешь любимую, хорошо знакомую книгу, вдруг открываешь в ней нечто, прежде не замечаемое, и дивишься сам себе: где ж ты был раньше? Но раньше ты был другой, теперь новый, оттого и старую книгу читаешь по-иному. Мне всегда казалось, что образы Бродского в большинстве относятся, скорее, к ведомству оптики, чем акустики. Попросту говоря, зрение для него важнее слуха, при том что слух, тем не менее, абсолютен. Я не подсчитывал, но “глаз”, “зрачок”, “хрусталик” наверняка окажутся среди очень употребительных его слов, тогда как “уху” отводится роль второстепенная, как органу не столь избирательному —
Мой слух об эту пору пропускает:Не музыку еще, уже не шум.Теперь я уверен, что был неправ. В этом убеждает чтение книги. То есть не разрозненных стихотворений, а большого массива стихов. Дело в том, что музыка Бродского – это новая музыка. Шостакович не лучше и не хуже Бетховена, он – другой. Человек, взращенный на Моцарте и Чайковском, к Шостаковичу привыкает не сразу, не сразу воспринимает его гармонию. Бродский – разный, в том числе по музыке. Вот более близкое к традиции:
О, облакаБалтики летом!Лучше вас в мире этомя не видел пока.Может, и в тойвы жизни клубитесь —конь или витязь,реже – святой.Только Господьвас видит с изнанки —точно из нанкирыхлую плоть.То-то же я,страхами крепок,вижу в вас слепокс небытия,с жизни иной.Путь над гранитом,над знаменитыммелкой волнойморем держа,вы – изваяньясуществованьябез рубежа.Холм или храм,профиль Толстого,Рим, холостогологова хлам,тающий воск,Старая Вена,одновременноайсберг и мозг,райский анфас —ах, кроме ветранет геометрав мире для вас!В вас, кучевых,перистых, беглых,радость оседлыхи кочевых.В вас мне яснарваность, бессвязность,сумма и разностьречи и сна.Это от вася научилсяверить не в числа —в чистый отказот правотывеса и мерыв пользу химерыи лепоты!Вами творимостров, чей образбольше, чем глобус,тесный двоим.Ваши дворцы —местности счастьяплюс самовластьясердца творцы.Пенный каскадангелов, бальныхплатьев, крахмальныхкрах баррикад,брак мотылькаи гималаев,альп, разгуляев —о, облака,в чутком грехунебе ничейномБалтики – чей там,там, наверху,внемлет призывваша обитель?Кто ваш строитель,кто ваш Сизиф?Кто там, вовне,дав вам обличья,звук из величьявычел, занечудо всегдаваше беззвучно.Оптом, поштучноваши стададвижутся безшума, как в играхдвижутся, выбравтех, кто исчезв горней глушивместо предела.Вы – легче тела,легче души.А вот – совсем традиционное. И понятно – почему. Это – юбилейное, на столетие Анны Ахматовой. Тут,
Чтение новой книги гениального писателя – всегда открытие. Точнее, ряд открытий. Так, изданный только что “Ардисом” сборник “Пейзаж с наводнением” вносит ясность в соотношение прозы и поэзии в творчестве Бродского. Последние лет десять Бродский писал много прозы, и в основном по-английски. То есть его художническая ситуация складывалась так, что не могла не менять, вероятно, отношения к слову. Разумеется, Бродский не стал прозаиком, но его стихи все более прозаизировались и эссеизировались. Если открывающая ардисовский сборник “Рождественская звезда” – чистые, так сказать, традиционные стихи, то уже вторая вещь, “Новая жизнь” – глубокое и изящное эссе в рифму:
Представь, что война окончена, что воцарился мир.Что ты еще отражаешься в зеркале. Что сорокаили дрозд, а не юнкерс, щебечет на ветке “чирр”.Что за окном не развалины города, а бароккогорода; пинии, пальмы, магнолии, цепкий плющ,лавр. Что чугунная вязь, в чьих кружевах скучалалуна, в результате вынесла натиск мимозы плюсвзрывы агавы. Что жизнь нужно начать сначала.Люди выходят из комнат, где стулья, как буква “б”или как мягкий знак, спасают от головокруженья.Они не нужны никому, только самим себе,плитняку мостовой и правилам умноженья.Это – влияние статуй. Вернее, их полых ниш.То есть если не святость, то хоть ее синоним.Представь, что все это – правда. Представь, что ты говоришьо себе, говоря о них, о лишнем, о постороннем.Жизнь начинается заново именно так – с картинизверженья вулкана, шлюпки, попавшей в бурю.С порожденного ими чувства, что ты одинсмотришь на катастрофу. С чувства, что ты в любуюминуту готов отвернуться, увидеть диван, цветыв желтой китайской вазе рядом с остывшим кофе.Их кричащие краски, их увядшие ртытоже предупреждают, впрочем, о катастрофе.Каждая вещь уязвима. Самая мысль, увы,о ней легко забывается. Вещи вообще холопымысли. Отсюда их формы, взятые из головы,их привязанность к месту, качества Пенелопы,то есть потребность в будущем. Утром кричит петух.В новой жизни, в гостинице, ты, выходя из ванной,кутаясь в простыню, выглядишь как пастухчетвероногой мебели, железной и деревянной.Представь, что эпос кончается идиллией. Что слова —обратное языку пламени: монологу,пожиравшему лучших, чем ты, с жадностью, как дрова;что в тебе оно видело мало проку,мало тепла. Поэтому ты уцелел.Поэтому ты не страдаешь слишком от равнодушьяместных помон, вертумнов, венер, церер.Поэтому на устах у тебя эта песнь пастушья.Сколько можно оправдываться. Как ни скрывай тузы,на стол ложатся вальты неизвестной масти.Представь, что чем искренней голос, тем меньше в нем слезы,любви к чему бы то ни было, страха, страсти.Представь, что порой по радио ты ловишь старый гимн.Представь, что за каждой буквой здесь тоже плетется свитабукв, слагаясь невольно то в “бетси”, то в “ибрагим”,перо выводя за пределы смысла и алфавита.Сумерки в новой жизни. Цикады с их звонким “ц”;классическая перспектива, где не хватает танкалибо – сырого тумана в ее конце;голый паркет, никогда не осязавший танго.В новой жизни мгновенью не говорят “постой”:остановившись, оно быстро идет насмарку.Да и глянца в чертах твоих хватит уже, чтоб с тойих стороны черкнуть “привет” и приклеить марку.Белые стены комнаты делаются белейот брошенного на них якобы для острасткивзгляда, скорей привыкшего не к ширине полей,но к отсутствию в спектре их отрешенной краски.Многое можно простить вещи – тем паче там,где эта вещь кончается. В конечном счете, чувстволюбопытства к этим пустым местам,к их беспредметным ландшафтам и есть искусство.Облако в новой жизни лучше, чем солнце. Дождь,будучи непрерывен – вроде самопознанья.В свою очередь, поезд, которого ты не ждешьна перроне в плаще, приходит без опозданья.Там, где есть горизонт, парус ему судья.Глаз предпочтет обмылок, чем тряпочку или пену.И если кто-нибудь спросит: “кто ты?” ответь: “кто я,я – никто”, как Улисс некогда Полифему.Здесь мы сталкиваемся с двумя разными ответами на вопрос: что такое поэзия и чем она отличается от прозы? Один ответ, условно говоря, русский, делает упор на акустическую сторону – рифму, ритм, размер. Другой ответ, условно говоря, англо-американский, выделяет смысловые характеристики, прежде всего – густоту, концентрированность, суггестивность текста. Для образованного русского знание наизусть множества стихов – норма, для англо-американца – редкость. Для них стихотворение ближе к рассказу, из которого вынули фразы типа “он тяжело вздохнул и задумался”. Для нас – к песне, которую еще не снабдили нотами и гитарой. Для самого Бродского, поэта глубоко философичного с ранних лет, процесс эссеизации стихов по ходу с писанием собственно эссе совершенно органичен. Мелодико-ритмическую традицию русского стиха он видоизменяет, дополняет. И когда читаешь Бродского, главное удовольствие – то сотворчество, которое возникает из понимания. Воспринятые мысль и образ становятся твоими, а их уровень поднимает и тебя в собственных глазах. Именно поэтому раньше, когда меня спрашивали о любимом стихотворении Бродского, я говорил – последнее. То есть последнее из прочитанных мной, еще не полностью продуманное и не полностью прочувствованное. И как страшно и горестно, что теперь уже существует просто последнее стихотворение Иосифа Бродского и его последний сборник “Пейзаж с наводнением”.