Затерянная в Париже

Картленд Барбара

Филипп Дюбушерон театральным жестом простер руки перед собой.

— Очень хорошо, Ваша светлость, вы выиграли! — сказал он. — Должен ли я передать Иветт Жуан, что вы сегодня обедаете с ней где-нибудь в ресторане? Вы вполне могли бы провести с ней сегодняшний вечер.

— Думаю, в этом вопросе я могу доверять вашим суждениям, — ответил герцог. — Вы только раз подвели меня, Дюбушерон, и то я могу сказать, что не такой уж большой ошибкой оказалась эта Мими Фенон. Просто я получил немного

не то, что ожидал.

Дюбушерон откинул голову, демонстративно выказывая свою радость.

— Хорошо сказано, ваша светлость! — воскликнул он. — Неудивительно, что о вас пишут как об умнейшем сыне Англии из всех, кто когда-либо ступал на французскую землю!

Эту неприкрытую лесть герцог воспринял как должное.

Филипп Дюбушерон окинул картину на диване долгим взглядом, как бы возвращая разговор к исходной точке.

— Уходя, зайдите к месье Бомону за чеком.

— Благодарю вас, ваша светлость, и знаете, о чем я подумал? Если в мастерской у Торо остались еще какие-нибудь картины, то не хотите их посмотреть?

— Почему бы и нет? — спросил герцог. — Мне нравились картины Торо, и очень жаль, что он умер. Ведь он, как я помню, не был очень старым.

— Ему было около сорока пяти лет, ваша светлость.

— Если бы не его проклятое пристрастие к этой отраве, он бы написал еще немало великолепных картин. Недавно в Лондоне я слышал от одного из ваших генералов о том, какую угрозу являет пьянство для армии.

— Это проклятие для всей Франции, — согласился Филипп Дюбушерон. — И, как ваша светлость верно заметили, жаль, что Торо умер таким молодым.

При этом он подумал, что, не погибни Торо в пьяной драке, за картины, подобные тем, что он писал в последнее время, вряд ли можно было бы выручить даже несколько су у любого из парижских комиссионеров. В то же время он все раздумывал, не оставил ли он без внимания хоть что-либо стоящее из ранних работ Торо.

Он решил поскорее вернуться в мастерскую Торо и посмотреть, что за картины лежат там на полу; к тому же что-нибудь должно висеть в спальне или, может быть, спрятано в грязной тесной дыре, которую Торо именовал кухней.

— Я зайду завтра, ваша светлость, — сказал он. — А пока — могу ли я пожелать вам приятного вечера в обществе прелестной Иветт? Я оставлю ее адрес у месье Бомона.

Рука Филиппа Дюбушерона уже легла на дверную ручку, когда герцог, все еще разглядывавший картину, вдруг сказал:

— Погодите!

Француз, остановившись, обернулся.

— Я подумал, — сказал герцог, — почему я должен встречаться с мадемуазель Иветт в неформальной обстановке, без официального представления?

— Представления? — озадаченно переспросил Филипп Дюбушерон.

— Это лишь предложение, Дюбушерон, но почему

бы вам не отобедать со мной, а дочь Торо могла бы быть четвертой? — Губы герцога изогнулись в улыбке, и он продолжил: — И тогда, при наличии обеих дам, я мог бы сделать выбор, в каком направлении мне двигаться, как вы остроумно заметили, — в сторону ли низменных или возвышенных удовольствий.

Несколько мгновений Филипп Дюбушерон не мог ничего ответить и молчал, потрясенный. Ни разу за все время, что он знал герцога, тот не пригласил его отобедать. Ведь их знакомство всегда имело чисто деловую основу.

И сейчас ему казалось, что он как-то не так понял герцога, но не успел он ничего сказать, как герцог продолжал:

— Мы пообедаем здесь. У меня будет возможность увидеть дам в наиболее комфортабельной обстановке, так что я предлагаю вам привезти их обеих сюда к восьми часам.

— Это честь и знак отличия для меня, ваша светлость, — ответил Филипп Дюбушерон. — Клянусь вам, ваш первый вечер в Париже на этот раз будет пикантен, как… — он сделал паузу и закончил: — как кисло-сладкий китайский соус!

Не дожидаясь ответа герцога, он вышел улыбаясь, что совершенно взбесило месье Бомона, увидавшего эту улыбку.

Солнце заходило, и тени в неуютной студии начали приобретать особую глубину, пока Уна ждала возвращения месье Дюбушерона.

После его ухода она попыталась хоть как-то прибрать хлам, делавший невозможным передвижение по комнате, но вскоре отказалась от этой затеи. Все кругом казалось таким пыльным и грязным, что хоть она и устала, но в общем беспорядке не было заметно и следа ее усилий.

Она нашла место, которое, по-видимому, служило кухней, и помыла руки над раковиной, но жирная грязь там, где готовилась пища, просто ужаснула ее. Окно было пыльным и пропускало так мало света, что ей почти и не видно было, что она делала.

Вернувшись в студию, она опять посмотрела на картину, которую отец писал перед смертью, и попыталась ее понять.

Хотя в прошлом ей нравились все его картины, эта была настолько непонятна, что Уне пришла в голову неприятная мысль: а вдруг разум отца помутился, пока он писал ее?

Она подумала, что ей, наверное, следует быть абсолютно убитой горем, раз отец умер. Но, сидя в этой грязной студии, она подумала еще и о том, что она потеряла человека, которого совсем не знала, кого-то, кто совсем не был похож на веселого красивого человека, бывшего ее отцом, когда мама еще была жива.

Невероятное количество пустых бутылок из-под вина располагалось на полу, на столе, на подоконнике — там они были расставлены как кегли — они словно задавали ей вопрос, на который у нее не было желания отвечать.