Затески к дому своему
Шрифт:
Но Гриша, хоть и навыкручивал ноги, не сдается.
– Забежим, папань, на гору, обсмотрим мир, чо в ем творится, – подражает Гриша отцу.
– Ну разве только так, – соглашается Анисим.
– А здесь, папань, глубже снег, под самое колено.
– Глубже, – отмечает и Анисим. – Если добывать зверя, без лыж делать нечего…
Чем выше поднимались в гору, тем глубже становился снег. Чаще преграждали путь огрызки скал, они торчали из земли старыми изъеденными годами клыками. Сосновый лес редел, зато задавленные снегом кустарники цепко держали ноги. Гриша и шапку снял,
– Да ты рассупонься, опояску сними, а шапку надень. – Анисим тоже опояску снял, распахнулся, в одной руке он нес ружье, в другой – топор.
Наконец, забрались на самую макушку скалистой горы, глянули вниз: под самым обрывом виднелась речка.
– Неужто наша? – вырвался вздох у Анисима.
– А чья еще, – свесил голову с обрыва Гриша, – подковой изогнулась, мы и с нашего берега видели эти скалы.
– Похоже, – согласился Анисим.
– Папань, – оторвался Гриша от камня и схватил Анисима за рукав. – Смотри, – показал он рукой. И Анисим увидел на другой стороне речки оленей, они паслись в тальниковых зарослях. – Обкусывают ветки.
Олень, вскинув голову с ветвистыми рогами, доставал молодые побеги, а когда откусывал, макушка куста вздрагивала.
– Пять, – растопырив пальцы на руке, прошептал Гриша.
– Да какая нас холера услышит? – потянул носом воздух Анисим. – Сколько раз замечал – снежный воздух сильнее пахнет дальним костром.
Гриша тоже понюхал воздух.
– Наносит. Наш костер.
– Дак чо, Григорий, творить будем?
– Скрадывать!..
– Та-ак, – протянул Анисим. – Были бы крылья, бесшумно слетели бы. А огибать скалу – светлого времени не хватит. Так что отставить… И по своему следу возвратиться не успеем.
– Срежем кривун, – предложил Гриша.
– Я тоже так подумал. Давай пошустрее шевелить ногами…
– А завтра прямиком сюда…
– Пасти оленей, – досказал Анисим.
С горы налегке, где пробежкой, а где и юзом, спустились шустро, но когда врезались в заколоденный лес, помучились изрядно. Анисим топором прорубался и Гришу пересаживал через необхватные валежины. Со всех сторон им навстречу ощетинились вершины поваленных гигантских деревьев. Анисим достал по сухарю.
– Ах ты, промашку дали, – догрызая сухарь, посетовал Анисим. – С горы вроде просвет был, думал, к шалашу, а куда угодили?.. Давай-ка, сын, дрова готовить да чай варить. Утро вечера мудренее…
Байкальская тайга тяжела для промысловиков, а не то что для простого смертного. Кто попадал в бурелом, тот знает – ни верхом по дереву, ни низом под деревом не пролезть. Захлестнулись стволы да так сцепились ветвями – просвета не увидишь. Забрался на ствол, до вершины дошел, а она висит метров на пять от земли. Или под деревом лезешь, лезешь – на клин сошлось. Не клин, так шатер, не шатер, так слепой туннель…
Хоть и сказал кто-то когда-то: «Дров в лесу не занимать», – но в буреломе нет дров. Чай сварить – другое дело. А на ночевку для костра – нет. Старые валежины не горят. Промозглый, сырой, задубелый падучий лес тоже не горит, да и топору он не под силу. А подручный
Вывороченные с корнем и землей карчи и лес пугали с наступлением темноты. Наконец, Анисиму удалось распалить костер, подросла и куча заготовленных у костра дров.
– Видал, сколько, папань!..
– Заботы делают человека человеком, и такой человек угоден Господу – ибо угоден ближнему.
Рядом с отцом Грише всегда было надежно и хорошо.
– Папань, а ты соболя добывал? – спросил Гриша, когда отец навесил на костер котелок, набитый снегом.
– Брал из-под собак, – присаживаясь к Грише на валежину, ответил Анисим. – Я уже тебе как-то говорил – позабыл?
– А видел, как сухие трескучие молнии ломают шпаги? А я видел летом.
– С чего ты? – полуобернулся Анисим.
– Да так. Смотрю на небо… В тайге звезды крупнее и ярче. Учительница говорила: звезда больше солнца.
– Непохоже что-то, – усомнился Анисим.
– И я тот раз спросил, не врет ли? А она меня из класса выставила.
– Нехорошо-о.
– Чего нехорошо? – переспросил Гриша.
– Правда, теперь все больше выкаются. А раньше и к царю, как к отцу, на «ты» обращался простой люд.
– Мы и песню разучивали про царя. Ну не про царя, все равно про старый мир.
– Что за песня? – поинтересовался Анисим. Гриша похэкал и затянул:
– Отречемся от старого мира… – Но не вытянул, сошел на писк.
– Ты хоть разумеешь, о чем ты поешь?
– Когда все поют, звучит, – по-своему понял Гриша, – мотив не нравится?
– И мотив тоже.
– Ты чего, папань?
– Чтобы от чего-то отрекаться – надо выстрадать, а то какое же это отречение?
– Военрук на линейке говорил, что нам выпало отрекаться, – сослался Гриша на авторитет учителя.
– Спешим отрекаться, – раздумчиво говорил Анисим. – Бодримся походя. Ну какое же отречение по указке – хоть и учителя?
Гриша уставился на отца. Не бывало, чтобы родитель супротив учителя. Анисим увидел растерянность сына.
– Отречение – это ведь в себе борение, – пояснил Анисим. – Два чувства насмерть бьются – два сознания. Не знаю, сын, доходят ли до тебя мои слова. Как тебе объяснить? Скажем так: и Бог в тебе, и черт, и тянут тебя – каждый в свою сторону, и тебе надо принять решение – кого ты выбираешь. Борение – это страдание, мука, а последняя черта и есть отречение. Сжигали себя, но не отрекались.
Анисим встал, не спеша поправил костер и опять заговорил:
– Отрекаться походя – недолго и оборотнем стать. Не спеши, сын. Душа-то у тебя не чужая. Человека нельзя неволить. Храни тебя твой ангел-спаситель… – Анисим широко и вольно перекрестил Гришу.
Кипяток пили вприкуску с сухарями. Гриша редко прихлебывал из кружки, больше хрумкал. Анисим наоборот: откусит маленький кусочек от сухаря и зычно схлебывает из своей кружки.
Унялся костер, и тайга притихла, и земля сжалась.
– Папань? А ангел-спаситель только у верующих бывает?