Затишье
Шрифт:
Я издали слушал католические походные мессы, уже два раза отслуженные для наших баварских артиллеристов на хорошо защищенных позициях. Меня отправляли на многие протестантские богослужения в Лилле, в Сербии, а затем и здесь. В Алексинаке после сорокакилометрового перехода по горам и долам один священник осчастливил нас проповедью. Он рассказал нам с актерскими ужимками, как ездил в дозор в сопровождении своих гусар, и о возвышающих душу встречах с его величеством. Это выступление не замедлило оказать свое действие на наших берлинских и гамбургских рабочих, валившихся с ног от усталости, и надолго снабдило их материалом для насмешек и всякого рода атеистических шуток. Вскоре после нашего прибытия — это было в праздник тела Христова или, может быть, на троицу — серьезный бородатый священник отслужил обедню
В тот же вечер Хольцер, Лебейде и Халецинский засели за карты, а я присутствовал в качестве болельщика; все трое берлинцев, окончив партию, в которой козырем оказались трефы, тихо-мирно договорились впредь называть трефы крестами. Только трефа, которая выигрывает, будет называться желтый крест — «лимонад», а которая проигрывает — просто крест, с Голгофы. Должен заметить, что словом «лимонад» некоторое время при разговорах по телефону условно заменяли «желтый крест», то есть название ядовитого вещества, которым начинялись снаряды.
Это общее настроение меня тогда глубоко взволновало, как хороший знак: откуда бы немец ни был родом, он протестует против осквернения символа своей религии — использования его в военной технике, подобно тому как он в свое время восставал против платы за отпущение грехов душам, томящимся в чистилище, и в образе монаха Мартина Лютера дрался в Виттенбергской дворцовой церкви за тезисы, направленные против индульгенций. Правда, ни гамбуржцы, ни берлинцы, ни эльзасцы Фридолин и Жозеф, да и наши верхнегессенские крестьяне не старались сговориться между собой на этот счет; но это вытекало из одного почти комического факта: вне службы они говорили на своих местных диалектах и сразу же переставали понимать друг друга, даже друг над другом потешались. Я же, благодаря тому, что посвятил семестр изучению истории права и филологии, понимал все диалекты — и нижненемецкий, и берлинский, и гессенский, и эльзасский. И так вышло, что я один из всей роты мог участвовать во всех разговорах и всеми считался полноценным немцем, тогда как все они втихомолку или вслух насмехались над товарищами, которые «даже не умеют говорить по-немецки», то есть на том немецком диалекте, который считается единственно правильным у каждого из германских племен.
— Глотни-ка воды, — напомнил унтер-офицер Гройлих. — Иначе проклятый горчичный газ задним числом еще сожжет тебе глотку. В порядке вещей, — пробормотал он, — что писатель понимает всех, и, пожалуй, лучше, чем они сами себя понимают.
А Винфрид, сидевший в полутемном углу, испустил вздох облегчения.
— Ну, сегодня вы нам задали перцу, Бертин. Кто мог бы себе представить, что в мозгу солдата-землекопа мысли растут безостановочно, словно трава, хотя бы у него на плечах лежала такая поклажа, как снаряды!
Бертин кивнул и продолжал:
— Очень жаль, господин обер-лейтенант, но эти растущие, как трава, мысли — такой же непременный элемент моей действительности, как ходьба или ношение тяжестей. Но вот мы с вами подошли к гораздо более легким и более реальным вещам. В те дни, видите ли, произошло замечательное событие. Десятого сентября, ранним утром, как только мы построились, нам сообщили приказом по армии, что битва под Верденом закончена, и притом самым выгодным для нас образом. Мы ее выиграли. Так или иначе, боев под Верденом уже не будет. И в самом деле — вы это видели, фельдфебель Понт, — мне сделали позднее соответствующую запись в мою солдатскую книжку.
Я всегда знал, как сильно чувство юмора у наших солдат. Только
— Будем надеяться, что французу приказ этот известен. Наше начальство, конечно, не забыло послать ему открытку!
На это Хольцер, приставив руку к уху, отозвался:
— Видно, я болен. Страдаю слуховыми галлюцинациями. Мне почему-то кажется, что в Корском лесу француз все еще стреляет.
— Только потому, что до него пока не дошло, — спокойно заметил Лебейде.
Мы как раз приближались к вновь прибывающим вагонам, в которых транспортники уже открывали раздвижные двери и клали сходни, делая все приготовления к разгрузке.
— Пойди-ка в телефонную будку и позвони им!
«Не следовало издавать такой приказ», — думал я про себя. Не забудьте, как близко я принимал к сердцу то, что впоследствии столь основательно выкорчевали из моего сознания, — заботу о настроении наших людей. Я огорчался, обнаружив, что мои товарищи не склонны считать наше командование мудрым, что они откровенно над ним потешаются; словом, я испытывал обычное для интеллигента чувство ответственности за общую судьбу.
Победоносное завершение Верденской битвы! А мы из всего пояса заградительных укреплений только и завладели что Дуомоном и Во и потратили почти семь месяцев, чтобы пробиться хотя бы на один километр вглубь! Началось с бранденбуржцев Рихова, а за ними в преисподнюю покатились баварцы, силезцы, померанцы, ангальтцы и одному богу известно какие еще дивизии. На кладбищах Азана, Билли, Романи лежали те, кого в сущности можно было доставить в тыл — многих из них еще живыми, хотя и с тяжелыми ранениями. Каждый месяц десять тысяч человек, юного и среднего возраста, находили здесь смерть, а ведь при их рождении никто не рассчитывал, что они так ужасно погибнут. Вероятно, с жизнью рассталось и такое же число французов. А теперь главный штаб признавался в поражении, смехотворно его маскируя. Я таскал короткие объемистые снаряды для стамиллиметровых гаубиц на плече, подложив под них несколько носков, но не менее тяжелы были мучившие меня мысли. Вы скажете: а мне какое дело? Да, в том-то и тайна: интеллигент распространяет чувство ответственности на все виды деятельности, к которой он причастен, как ни мала доля его участия в них. Я шел на фронт в пятнадцатом году полный воодушевления. Остатки его, остатки моей юношеской наивности, еще не совсем увяли.
Глава четвертая. Слухи
С «дивана» раздался вздох. Все взгляды устремились на двух сестер милосердия, снявших свои косынки. Прелестные девичьи головки составляли такой контраст с форменными платьями нарочито неуклюжего покроя, что, казалось, они заблудились, случайно попали не на те плечи. Вздохнула матово-смуглая сестра Софи. Черноволосая Берб сидела, крепко зажав в маленькой, без колец ручке новые варежки из голубоватого меха и держа перед собой этот подарок, как оружие.
— Да, вздыхай, Софи! — сказала она с сильным швабским акцентом. — Желтый крест! Зеленый крест! Все тот же Христов крест превращают в марку для чудовищ нашей тяжелой промышленности. Извините, унтер-офицер Гройлих, — обратилась она к хозяину помещения, — я не додумала о том, что вас так зовут, но я же не писатель, говорю как бог на душу положит. Крест Христов! Известна вам кантата нашего Иоганна Себастьяна о снятии с креста? Мой земляк Иоганн Петер Гебель пришел в ужас уже оттого, что в его время один английский инженер изобрел гранату, тогда она называлась ракетой, и ею обстреляли датские суда. Гебель назвал этого инженера дьяволом; но по крайней мере креста мы тогда еще не трогали. Теперь мы опустились до огнеметов и ядовитых газов, и кто знает, чем еще подарят нас талантливые изобретатели и талантливые нации. — Она перевела дыхание, Софи обняла ее за плечи и прикоснулась губами к щеке подруги, где-то поблизости от ее губ, искоса взглянув на Бертина, который стоял спиной к свету и набивал трубку с загадочным выражением лица.