Затмение
Шрифт:
— Я, Майка…
— Павлик! Что у тебя такой голос?
Я уже не мог ни радоваться, ни сердиться. Я шесть часов кружил по городу, я промерз до костей, я с утра не ел — сейчас чувствовал, что с трудом держусь на ногах.
— Ты где, Павлик?
— На суконной фабрике.
— Как тебя занесло туда?
— Майка… что случилось?
— Ничего. У Ленки пришлось задержаться.
Цветик со своим «пожарным» «Москвичом» был вовсе не виноват. Я слушал далекий ясный Майкин голос и все никак не мог прийти в себя.
ВТьфу! Привязалось…
Нет, Луна не запаздывала.
— Гляди! — сказал я.
Секундное молчание.
— Ничего не вижу.
— Гляди внимательней!
— Луна как Луна.
— Она не круглая.
— А-а…
Едва заметно на глаз Луна сплюснулась.
Для нетерпеливого рода людского природа слишком медлительна. Что может быть стремительнее взрывов, но звезды в галактиках взрываются многими месяцами, даже годами. И сейчас Луна с тягостной медлительностью вползала в земную тень.
Майя, навалившись на шаткие перильца, остановившимися глазами смотрела на продавливающуюся Луну. На Майю часто находили минуты заторможенности — цепенеет, смотрит в одну точку, если спросишь, отвечает невпопад, живет в себе. И в такие моменты трагический излом ее губ становится резче, глаза расширяются и гаснут, лицо под тяжелыми волосами, ее тонкое прекрасное лицо утрачивает совершенство, становится чуточку асимметричным. И кажется, от него исходит немотное страдание — за весь мир, за всю вселенную, не меньше.
В первое время нашего знакомства меня эти минуты страшили и подавляли — не смел вздохнуть, заражался вселенской скорбью, благоговел. Но каждый раз Майя обрывала их каким-нибудь простеньким, обидно житейским вопросом:
— Не слышал по радио, будет завтра дождь или нет?
Выходит, всего-навсего она думала о завтрашнем дожде. И все равно я продолжал удивляться ей, сострадать с нею, против воли каждый раз верил, что в ней теснится нешуточное — уж никак не мысли о завтрашнем дожде.
Сейчас вот она завороженно уставилась на Луну, лицо ее купается в свете, в ее остановившихся глазах вздрагивающие блики, и волосы, откинутые назад, открывают гладкий, бледно сияющий лоб и резкие густые брови на нем.
Кипели вокруг лягушачьи голоса. В небе совершалось таинство.
Она смахнула ресницами завороженность, пошевелилась.
— Павел… — голос тих. — Говорят, колено мухи и колено человека похоже устроены.
Поди ж ты угадай, что она вдруг выдаст. Я не отвечал, просто глядел на нее, слушал звук ее голоса и, как всегда, не мог ни наглядеться досыта, ни наслушаться.
— Господь бог не изобретателен, Павел. У него не так уж много за душой идей.
— Тебя это огорчает, Майя?
— Радует.
— Почему?
— Потому что он часто должен повторяться.
— Так какая же тебе от этого радость?
Она помолчала
— Вот я стояла, и мне казалось: где-то я уже вот так над рекой… И тоже глядела на луну, и ждала от луны чего-то… Где-то в другой жизни, Павел… И ты был рядом.
— Действительно. Он не только повторил тебя и меня, он еще раз свел нас вместе. Спасибо ему.
— Не смейся, я серьезно. Он повторил идею, Павел, старую большую идею, которых у него не так уж много. Если даже простенькую идею колена повторяет и в мухе, и в человеке…
— Пусть так, я еще и еще раз согласен повториться… Вместе с тобой, Майка, только вместе с тобой!
Она могла меня сейчас заставить верить в любое — в невероятную повторяемость жизни, наших судеб и наших встреч, в существование запредельного, в эфемерность смерти и даже в наличие самого господа бога, скудно снабженного идеями.
И сипели, стонали, горланили лягушки, возглашая торжество жизни над смертью. И внизу под нами стыл Настин омут. И мельтешилась на воде пролитая Луна. А на небе с Луной происходило чудо — она медленно, медленно опрокидывалась. Какая-то сила упрямо валила на спину выщербленный месяц.
5
Из нашей деревенской школы я перешел в десятилетку, жил в интернате, по субботам бегал домой из райцентра. Вместе с Капкой Поняевой из соседней деревни Кряковка.
Я знал ее с первого класса — тощая вертлявая девочка, жила в крайней избе, часто выскакивала мне навстречу.
— Зрас-тя! А у нас кошка котяточек народила. Слип-пы-и!
В девятом классе она как-то внезапно выросла и похорошела — бедра обрели крутизну, вместо льняных нечесаных патл коса по крепкой спине, тугие скулы, зеленые ищущие глаза.
Дважды в неделю мы дружным шагом, плечо в плечо отмахивали по пятнадцати километров — из школы домой, из дому в школу. В сентябре на нашем пути полыхали рябины и березовое мелколесье тлело кроткой желтизной. В мае все кругом было яростно зелено, обмыто и соловьи передавали нас один другому, выламываясь в немыслимых коленцах. Со временем мы все чаще и чаще стали прерывать свой слаженный бег, садились отдыхать — как и шли, плечо в плечо. И я чувствовал ее плечо, упругое, теснящее. А однажды она привалилась ко мне, жаркая, расслабленная, я долго сидел, боялся дышать. Наконец она прошептала с дрожью:
— Обними же, глупый… Покрепче.
Я неумело обнял обжигающее, загадочное, до потери сознания страшное девичье тело.
В августе того же года я уезжал поступать в институт. Я срубил молодую елочку и принес Капе, она украсила ее пестрыми лоскутками, белыми, голубыми, красными. Среди бела дня, на глазах всей деревни Кряковки я залез на Капкину крышу и прибил разнаряженную елочку к коньку. Как отец матери — зажданную. Клятва — добьюсь своего и вернусь, жди!
Капка Поняева не прождала и года, выскочила замуж за лейтенанта, проводившего отпуск в Кряковке, уехала с ним куда-то под Читу.