Зауряд-полк (Преображение России - 8)

Сергеев-Ценский Сергей Николаевич

– Кап-питан!
– запнувшись, крикнул вдруг Кашнев.
– Я вас прошу, капитан, людей не бить!

– Что-о-о?
– тихо, изумленно, казалось больше широкими глазами, чем голосом, сказал Абрамов, и сразу изменилось его лицо, - стало дряблым, позеленело.

– Не бить!
– очень звонко, как-то мальчишески звонко повторил Кашнев, и тут же почувствовал ясно, что побледнел, но не заметил, что правую руку положил зачем-то на эфес шашки. Об этом после сказал ему вошедший в эту минуту Пинчук. Но Кашнев не заметил и Пинчука.

Стало тихо после того, как крикнул он последнее: "не бить!", и что-то долго после этого в казарме было четко, почему-то светло и напряженно тихо. И капитан Абрамов стоял по-строевому и широкими глазами с одним и тем же выражением изумления смотрел на него в упор. Почему-то от этого взгляда Кашнев не мог отвести глаз.

И вот в тишине гулкие, размеренные, крепко спаянные слова:

– Этот тычок вы называете бить солдата?
– Абрамов качнул головой в сторону Лыкошина, не отводя взгляда.

– Да, этот тычок я называю бить солдата!
– выкрикнул громко Кашнев и подумал тут же: "почему я сказал его же словами?"

– Этот тычок вы называете...
– начал было снова Абрамов, повысив голос и поднявши голову, - но справился с собой, прервал себя:

– Кого же я бил?.. Солдат... Каких солдат?

– Каких?
– удивленно спросил Кашнев.
– Земляной! Значков! Калиберда! Лыкошин!.. Выйти из строя!
– крикнул он в роту.

Несмело вышли, как стояли, с винтовками у ноги, сначала Лыкошин и Значков, потом Калиберда и после всех Земляной.

– Из строя?
– Абрамов высоко поднял брови, оглядел их, кашлянул глухо, грудью.
– Этих бил?.. Земляной, тебя я бил?
– металлически-отчетливо спросил Абрамов.

Земляной молчал, потупясь.

– Бил или не бил, - отвечай!.. И прямо смотри, по-солдатски!
– крикнул, вдруг покраснев, Абрамов.

– Никак нет, ваше высокоблагородие!
– шарахнулся куда-то в сторону пугливым голосом Земляной.

– Как так?
– спросил удивленно Кашнев.

– Значков, тебя я бил?
– перевел глаза на второго в ряду Абрамов.

И Значков качнул усатой головою, запнулся было, но лихо, громко ответил:

– Никак нет, ваше высокоблагородие, - не били!

Растерянный Кашнев даже переступил на шаг ближе к шеренге, что-то хотел сказать, но слова застряли в горле.

– Калиберда, тебя я бил?
– так же уверенно и высоко зазвучал снова голос ротного.

Круглый, вялый, молодой еще солдат помолчал и так же лихо, как и Значков, вдруг ответил:

– Никак нет, ваше благородие!

– Что-о?
– переспросил презрительно Абрамов.

– Ваше высокоблагородие, - тут же поправился Калиберда.

Кашнев почувствовал какой-то противный вкус во рту, и в висках застучало, и на Лыкошина, у которого из разбитой губы все еще сочилась кровь, он глядел с ужасом: если и он скажет, что другие...
– даже думать не хотелось как-то, что будет тогда. А Лыкошин

не сводил с него глаз, и когда Абрамов спросил его:

– Лыкошин, тебя я...
– он не дал ему докончить: бородатое старое лицо его перекосилось, замигало по-бабьи, и он ответил поспешно:

– Так точно, ваше благородие, били!

– Ббил?.. Мне отвечай, а не...

– Ваше высокоблагородие, били, так точно, - твердо, как упрямый мужик, ответил Лыкошин, даже головой подкачнул.

И потом стало как-то легко в казарме.

И в тишине несколько длиннейших секунд неподвижно стоял Абрамов, потом повернулся и пошел грудью вперед через всю казарму в дальний угол, в открытые двери канцелярии. И когда ушел, то оставил после себя тишину, которой не хотелось нарушать даже Кашневу, и солдаты стояли "смирно", потому что ждали конца: нужно было как-то закруглить то, что случилось.

– Фельдфебель!
– крикнул из канцелярии Абрамов.

Сорвавшись с места, побежал широкий в поясе Осьмин, стараясь ступать на носки и придерживая шашку рукою.

– Передай прапорщику Кашневу, что я прошу его заниматься с ротой! крикнул ему навстречу Абрамов и добавил злобно: - Бежишь, как брюхатая баба!.. Пошел!

Осьмин повернулся, подошел к Кашневу и передал:

– Ротный командир приказали вам, ваше благородие...

– Хорошо, слышал, - перебил Кашнев, зачем-то поправил фуражку, переглянулся с Пинчуком, облегченно улыбнулся. Потом почувствовал, что лоб у него холодный и мокрый, не спеша вынул платок и вытер пот.

Он вывел роту на двор казарм, где земля была еще влажная от тумана, но уже слоилось вверху синее небо; а со двора - "правое плечо вперед" - на дорогу, в поле. Там он с полуротой атаковал по всем правилам Пинчука, который с другой полуротой занял кладбище; Пинчук был застигнут врасплох и сдался.

В казарму пришли с песнями, и солдаты пели лихо и весело, точно и впрямь были в каком-то деле, необыкновенно удачном для русского оружия.

Абрамов был еще в канцелярии, и когда пришла рота, стал в дверях и смотрел, как составляли ружья, раздевались, готовились идти на обед. Смотрел, курил и молчал.

Когда Кашнев пришел домой, следом за ним принесли бумажку о назначении в помощь полиции.

Теперь, подойдя к окошку, в котором увидел он спину Крамаренки, Кашнев припомнил еще, как конфузливо жал ему руки Пинчук, когда они прощались, расходясь по квартирам. К тому времени разгулялся день, и был Пинчук весь на солнце, черный, приземистый и конфузливый. Гадал, даст ли делу ход капитан Абрамов, и почему-то убежден был, что не даст.

Он был семейный, и все искал в себе каких-нибудь болезней, чтобы лечь в госпиталь и потом выйти снова в запас.

Ходил кособоко, - левое плечо выше, правое ниже, шинель сшил из дешевого толстого сукна и шашку купил где-то на толкучке за полтинник".

H.M.Любимов