Завещаю вам жизнь.

Прибытков Владимир Сергеевич

— Не может быть! — сказал Хабекер. — Это вопиющее нарушение правил!

— И тем не менее это так! — возразил Штейн. — В свое время абвер, озабоченный утечкой некоторых сведений политического характера, запрашивал руководство НСДАП в Польше относительно Больца.

— И каким был ответ?

— Этого я не знаю, но, судя по тому, что Больца оставили в покое, — благоприятным... Вообще-то Больц давал чрезвычайно тонкие анализы экономики восточноевропейских стран и редко ошибался в политических прогнозах.

— Могу ли

я заключить из ваших слов, что вы тоже пользовались информацией Больца?

— Нет! — излишне торопливо сказал Штейн. — Мне приходилось слышать доклады Больца, но его информацию я не использовал. В нем текла не арийская кровь-Вы же понимаете...

«Лжет! — подумал Хабекер. — Впрочем...»

— Где сейчас Больц? — спросил он.

— Не имею понятия, — сказал Штейн. — До тридцать девятого он жил в Варшаве. А теперь эмигрировал, наверное.

— Почему вы полагаете, что он эмигрировал?

— Хм! Человек с еврейской кровью!.. Если он был не желательным элементом даже в Польше, что могло его ждать в Германии? Такие всегда эмигрировали, если успевали.

— Так, — сказал Хабекер. — Ясно. Значит, в тридцать шестом Больцу отказали в доверии. Что, после этого он встречался с послом и графом фон Топпенау?

— В посольстве? Никогда! — твердо сказал Штейн — Но на квартире посла бывал. Об этом знали. Мольтке заявил, что имеет право на частную информацию.

— А фон Топпенау? Он тоже продолжал видеться с Больцем?

— По-моему, нет. Узнав о происхождении Больца, граф сразу отрекся от прежних отношений. Он сам отдал распоряжение не пускать юриста в посольство. А потом надоедал всем и каждому, жаловался на еврейскую хитрость, каялся, что сразу не почуял в Больце израильтянина.

— Хм! — сказал Хабекер. — А в каких кругах вращался Больц?

— В кругах промышленников, политиков, дипломатов, журналистов.

— Немецких?

— Нет, вообще. Но и немецких.

— Наши журналисты его знали?

— Варшавские?

— Да.

— Больше понаслышке, наверное. Они для Больца интереса не представляли, насколько я понимаю. Какую ин формацию мог почерпнуть у них Больц?

— Но Больц для журналистов представлял, наверное, интерес?

— Возможно. И, может быть, поэтому сторонился пишущей братии. Он, знаете ли, понимал: информация -тоже деньги.

— Может быть, для кого-нибудь Больц делал исключение? — спросил Хабекер. — Вы не замечали?

— Нет, — покачал головой Штейн. — Если вы даже подозреваете что-нибудь относительно Инги Штраух, то это исключено. Совершенно разные круги общества. По моему они даже знакомы не были. Как-то на ужине в клубе журналистов Больц любовался Штраух. Мне показалось он спрашивал о ней у своего собеседника. Но когда тот ответил, Больц перестал поглядывать в сторону запретного плода.

— Запретного? Вы полагаете, Штраух имела какую-то прочную связь

— Я хотел сказать совсем другое, —

улыбнулся Штейн. — Просто Больц услышал, наверное, о национал-социалистских взглядах Штраух и сообразил, что успеха у нее иметь не будет.

— Ах вот оно что! — сказал Хабекер. — Ну, конечно! А я-то подумал... Значит, Штраух могла знать о происхождении Больца?

— Могла. О том, что Больцу запрещено посещать посольство, и о том, по какой причине запрещено, говорили все.

— А он походил на еврея?

— Нисколько, — сказал Штейн. — На австрийца он походил. Знаете, из тех, силезских. У него иногда и словечки особые проскальзывали. Да он и родился в Силезии. Вот только не помню уж где.

— Так, — сказал Хабекер. — Вы, кажется, говорили, что у вашего предшественника Больц вызывал опасения? А у вас он опасений не вызывал?

— То есть как не вызывал? — поразился Штейн. | Но ведь я с того и начал, что единственным подозрительным лицом считал в посольстве как раз Больца! Вы просто не расслышали, господин криминаль-комиссар!

«Теперь ты называешь меня господином! — подумал Хабекер. — Ах ты свинья!.. Ну, ладно».

— Почему же вы считали Больца подозрительной личностью? — спросил он, выдержав паузу.

— Но... Посудите сами! Человек не имеет отношения дипломатической службе, а является своим среди сотрудников посольства! Добровольно помогает послу и граф Топпенау разбирать документы, составлять служебные бумаги в Берлин! С какой целью? Зачем?

— А как вы думаете — зачем?

— Я ничего не утверждаю, господин криминаль-комиссар, но таким образом Больц мог получать информацию не менее ценную, чем та, которую он привозил фон Мольтке! Именно об этом я говорил и самому послу и руководителям Министерства иностранных дел в Берлине. Я-то и настоял, чтобы Больца выдворили из посольства!

— Больц вызывал сомнения только у вас?

— Нет. У советников Кирфеля и Реннера тоже.

— Они тоже писали в Берлин?

— Не знаю. Но они Больцу не доверяли.

— Интересно, — сказал Хабекер. — То, что вы рассказали, господин советник, крайне интересно!.. Значит, Эрвин Больц?.. А где его семья, не знаете?

— Прежде проживала в Хемнице, кажется. Я имею в виду его родителей.

— Род занятий его отца вам неизвестен?

— По-моему, он тоже был юристом.

— Прекрасно... Что, Больц был женат?

— Нет, холост.

— В Варшаве у него были женщины?

— Поговаривали, что он содержит молодую певичку.

— Имя не помните?

— Что-то сугубо польское... Радзецкая, Раджевская... Или Ружицкая... Оперетта. Этакая блондиночка с карими глазками и миниатюрной ножкой.

— Прекрасно, — сказал Хабекер. — Блондиночка из оперетты. Так и запишем.

Штейн вытащил из жилетного кармана массивные золотые часы, щелкнул крышкой, взглянул на циферблат- брови советника приподнялись.