Завет внуку
Шрифт:
Вскоре Академия наук постановила приступить к очистке озер в ближайшие годы и поручила Ботаническому институту разработать план и смету на очистку водоемов.
К сожалению, война помешала осуществлению этих работ.
В годы фашистской оккупации заповедника и в послевоенный период захирение озер продолжалось еще активнее. На это было обращено особое внимание Псковского облисполкома и Института мелиорации СССР. Были приняты меры по дальнейшему благоустройству заповедных мест, предусмотрена разработка проекта оздоровлении и очистки заповедных озер и проведения работ по осуществлению проекта.
У устья Маленца, на берегу Сороти, псковские мелиораторы, имеющие большой опыт работы по очистке озер, установили новый мощный агрегат. При ого помощи началась реставрации пушкинских озер. Мелиораторы хорошо понимали, какое ответственное дело берут на себя. С большой осторожностью они подвели на заповедную землю свои мощные машины. Кстати, они даже хотели свой агрегат подать в Михайловское вертолетами, чтобы не попортить заповедной дороги… Агрегат хорошо поработал. Озеро вновь возродилось.
Есть какая-то особенная прелесть в водах Михайловского. Все водоемы такие разные — пруд на аллее Керн, Черный ганнибалов пруд, пруд во фруктовом саду Михайловского… У каждого из них свои тайны, легенды, сказки, загадки, свои обитатели…
Вот одна из таких легенд.
У входа на усадьбу Михайловского ровное зеркало. Как и при Пушкине, сегодня это «пруд под сенью ив густых — раздолье уток молодых». Тут паломники, особенно дети, угощают утят своими гостинцами — печеньем, пряниками, конфетами… Утята резво, наперегонки носятся по глади вод за угощением. Здесь всегда весело и радостно.
По вечерам раздаются серенады лягушек. Им вторит соловьиные рулады. А совсем недавно здесь поселилась — кто бы вы думали? — выдра! Чистые берега, свежая зелень, всегда ключевая вода, никаких охотников, купальщиков… Все это прельстило древнего насельника Сороти, и она перебралась сюда. Прельстило ее и еще одно — утята, которых дикие утки выводят на «Острове уединения», и домашние инкубаторские, которых содержу я. С весны до глубокой осени в пруду плавают две стаи утят, их, почитай, с полсотни будет. Это ли не лакомство для красивой хищницы!
Зимой, когда пруд скован льдом, запорошенным снегом, смотришь утром на снег и читаешь следы ночных гостей Михайловского. Вот беличьи следы, вот следы косого, который летел куда-то в сад, несомненно, поглодать спустившиеся от мороза к земле яблоневые ветви. А вот следы горностая, прибежавшего на водопой…
А это что за кружево из маленьких точек? Это куда-то перебегала «мышка-норушка» — полевка… А вот и следы ночного похождения Михайловского «кота ученого» — Василия, который жил на усадьбе четырнадцать лет, переловил всех мышей в домике няни, амбаре, повсюду… А вот и диво дивное — огромные, прямо лошадиные следы! Они ведут к моей избе, к поленнице дров, к кустам смородины, к кормушке, где лежит зерно для пичуг. Следы всюду… Это гулял ночью лось. Он часто проходит по Михайловскому. Любит почесать свое пузо о штакетную ограду, попробовать ветви фруктовых деревьев… Бывают на пруду еще какие-то, но выражению поэта, «следы невиданных зверей»… А недавно неподалеку от «Острова уединения»
Глава 30
НАПЕВ ЖИВОЙ
А заселение наших лесов зверьем, птицей и всякой живностью началось давным-давно, когда еще в сороковых годах на месте руин и пепелища приступил я сажать кусты и деревья, цветы и травы, разводить птиц и зверей. Потом сдружился с ними. Многое понял, чего раньше не знал. На моих глазах молодые ели и сосны, липы и вязы стали пожилыми, и мне кажется, что и наконец понял, какими мог видеть их Пушкин. Мне стал ближе пушкинский мир природы с ее птицами и зверями, понятнее стали «дольней лозы прозябанье» и «незаменные три песни» соловья…
Изучая птичье царство Михайловского, я много думал о животворной его роли в жизни Пушкина и пришел к заключению, что мир птиц привел поэта к новому состоянию, помог ему подняться над своей судьбой. Правда, Пушкин в своем творчестве ни разу не упомянул многих здешних пичуг, которые всегда были у него на глазах. И словаре Пушкина мы встречаем лишь аиста, ворона, ворону, вальдшнепа, галку, голубя, иволгу, индейку, канарейку, кукушку, кулика, коршуна, курицу, ласточку, лебедя, орла, петуха, пустельгу, рябчика, синицу, скворца, сокола, соловья, сороку, утку, ястреба.
Мы не встречаем ни трясогузки, ни снегиря, нет дятла, жаворонка, поползня, клеста, свиристели, овсянки, зяблика, лазоревки, пеночки, славки, горихвостки и многих других птиц. Но ведь не мог же Пушкин не слышать их сольных концертов, их хорового пения! Став «пророком», он научился слышать душу всего сущего на земле, и даже «гад морских подводных ход» услышан был им.
Живя в Михайловском анахоретом, Пушкин не мог не видеть и не слышать того, что видим и слышим мы здесь сегодня. А мы видим и слышим, как живут, поют, наблюдают за нами горлица, дрозд, скворец, зорянка, ласточка, славка…
Пушкин любил птиц. Целыми днями он пропадал в тенистом лесу, внимая птичьим пересвистам, В те времена существовало поверье если пойдешь в лес утром, натощак, услышишь кукованье кукушки и спросишь у нее, сколько тебе лет еще жить, то сколько раз она в ответ прокукует — столько, стало быть, и жить будешь. Иной раз Пушкин, гуляя по лесу, кричал: «Кукушка, кукушка, сколько лет осталось мне здесь жить-горевать?» — и она ему куковала, а он считал; если «ку-ку» было одно-два — радовался, а ежели считал до десяти, а то и до двадцати, то свирепо рычал на нее: «Болтушка окаянная, ну погоди, ужо свернет тебе ястреб шею!»
Птичье пенье пробуждало в нем творческие мечты.
В гармонии соперник мой Ныл шум лесов, иль вихорь буйный, Иль иволги напев живой… —писал он в своем «Разговоре книгопродавца с поэтом» вскоре после того, как прибыл в Михайловскую ссылку.
Услышав прекрасную песню иволги в Михайловском, Пушкин назвал ее «соперницей» своей гармонии. Иволга — голосистая, мелодичная птица. Ее можно назвать концертмейстером здешнего птичьего хора. Голос ее удивительно чист и нежен, он слышится в садах и рощах во всяк час летнего дня, когда солнце освещает и согревает все живое, все сущее на земле. Эта трехколенная песня столь душевно пронзительная, что мне всегда кажется, что ее слышит и глухой.