Завет

ван Ластбадер Эрик

— Это действительно так. Я пошла на это по собственной воле, как и другие затворники. Глубокая вера в Господа привела меня к решению отречься от мира и жить здесь в полном уединении. Так что для всех, живущих вне стен этого монастыря, я давно мертва и похоронена. Отец Мосто прочитал надо мной последние молитвы. Это было тридцать лет тому назад. — Она повернулась и обвела рукой келью. — Здесь еще два окна. Левое выходит на алтарь церкви Сан-Николо. Через правое мне передают пищу, а я оставляю за ним ночной сосуд, когда он заполняется.

Дженни ужаснуло это

описание.

— Вы хотите сказать, что уже тридцать лет не видели неба и солнечного света?

— Наверняка ты задаешь сама себе вопрос, что же заставило меня принять такое решение. — Голубые глаза Арханджелы словно светились изнутри. — Я права?

— Да. — Дженни была так потрясена, что сумела шепотом выдавить из себя одно только слово.

— Это не единственно вопрос веры, уверяю тебя, — сказала отшельница. — Подобная вера неотличима от безумия.

Она подошла ближе, и Дженни почувствовала резкий, кисловатый животный запах. Наверное, подумала она, так пахли люди во времена Казановы…

— Ты не отшатнулась от меня, это уже что-то, — сказала затворница. — Я нахожусь здесь, в этой келье, уже тридцать лет, искупая прегрешения моих подопечных; я плачу за ошибки, совершаемые ими каждый день.

— Но ваши подопечные — монахини, — заметила Дженни. — Что за прегрешения они могут совершать?

Арханджела, кивнув сестре Маффиа ди Альбори, указала на Дженни.

— Взгляни на нее, сестра. Одета точь-в-точь, как наша святая Марина!

Дженни моргнула.

— Простите?

Арханджела опустила узловатый палец.

— Святая Марина, восьмой век. Она жила в Малой Азии, в провинции Вифиния. — Настоятельница кивнула. — Да, она тоже носила мужскую одежду, — правда, в ее случае это была монашеская ряса, — и всю жизнь жила в таком обличье среди мужчин. Мы перевезли сюда ее останки в 1230 году. Тогда и был основан этот монастырь, чтобы мы могли жить среди мужчин, говорить с ними, продолжать служить делу ордена…

— Ордена?

Брови настоятельницы взметнулись вверх, словно от неожиданной новости, или, возможно, просто давая выход чувствам.

— О, сестра, наконец-то она начала понимать! Мы долго подкидывали ей кусочек за кусочком, и вот мозаика сложилась!

Дженни вцепилась пальцами в прутья решетки.

— Вы… принадлежите к ордену минористов-гностиков?

— В той же мере, что и ты.

— Но мне говорили…

— Что в ордене нет и не может быть женщин, — закончила за нее затворница. — Теперь ты знаешь правду. Со дня основания Санта-Марина Маджоре монахини, переодетые мужчинами, выходили за ворота монастыря и отправлялись в мир. Таким образом мы заключали сделки со знатью и торговцами, добывали сведения для дожей Венеции и для ордена. Это мы содействовали процветанию Венеции за счет торговли со всем миром, мы, имея нужные связи в Леванте, помогли Безмятежной республике упрочить свое положение, добиться богатства и влиятельности.

— И добились того же для себя, — сказала Дженни.

Арханджела помрачнела.

— О, теперь ты заговорила в точности, как прочие члены ордена!

— О нет,

я совсем не то имела в виду… просто вспомнила, что мне говорил Браво. Ведь в четырнадцатом веке церковь Сан-Николо отреставрировали на деньги монастыря.

— Но наши щедрость и великодушие веками замалчивались из-за зависти членов ордена… в конце концов к ним примкнул даже отец Мосто. Они хотели, чтобы мы просто исчезли, пытались лишить нас нашей силы. Стоило мне только заикнуться о представительстве во внутреннем круге…

— Но ведь вы должны входить в круг посвященных высшей ступени! — сказала Дженни.

— Ты полагаешь, что так должно быть, и Пламбер тоже так считал. Он за нас боролся, он перекрикивал толпу, желавшую уничтожить нас, помогал нам и поддерживал — втайне от прочих.

«В этом был весь Деке, — подумала Дженни, — как это на него похоже…» К глазам подступили непрошеные слезы.

— Мы никогда ничего не оставляли для самих себя, — продолжала затворница. — Иначе для чего нам понадобилась бы помощь Пламбера? Мы всегда хранили верность обету бедности, заповеданному нам святым Франциском. Разумеется, мы так или иначе имели дело с богатством, но всегда использовали его на благо общего дела, неизменно храня верность ордену.

Аббатиса вновь подняла палец.

— Наша работа, из-за которой на нас обрушивается поток злословия, всегда влекла за собой опасность. В 1301 году в монастырь привезли тело одной из сестер, погибшей в Трапезунде при выполнении крайне важного задания, и в Санта-Марина Маджоре настало время перемен. В тот же день настоятельница монастыря, сестра Паола Гримани, поклялась стать затворницей во имя благополучия остальных монахинь. Через три дня с Торчелло прибыл епископ и совершил над ней последний обряд. Настоятельница была заключена за глухой кирпичной стеной. Так появилась эта традиция.

Дженни покачала головой.

— По собственной воле избрать вечное заточение… это же ад на земле!

— Понимаешь ли ты смысл нашей епитимьи? — спросила затворница. — Конечно, можно бросить курить или, к примеру, поклясться никогда не есть изюма. Как ты считаешь, могут подобные жертвы уравновесить потерю жизни?

— Нет, разумеется. Но вы могли просто прекратить все это. Велеть монахиням вернуться и больше никогда не покидать стены монастыря.

— Да, могла, — ответила аббатиса. — Но тогда я не подходила бы для должности настоятельницы. Так было всегда. Иначе наши драгоценные знания много веков назад канули бы в небытие, и это означало бы конец ордена.

— Так значит, это вы делали основную часть работы, а монахи пожинали плоды?

— Все не так просто, Дженни. Они всегда знали свое дело. Но ум мужчин устроен иначе, чем наш, не так ли? — сказала Арханджела. — И у них не было доступа к тем источникам, которыми владели мы. Видишь ли, к нам веками приходили венецианские проститутки: помолиться, попросить Деву Марию о прощении, получить епитимью. — Настоятельница покачала головой. — Знаешь, многие из этих женщин гораздо ближе к Богу, чем так называемые добропорядочные граждане.