Зависть
Шрифт:
— О, Генри, не будь таким жестоким.
Пенелопа поморщилась, и хотя Генри не знал, что она намерена предпринять, страх вновь начал одолевать его.
— Я всё тебе сказал, — осторожно вымолвил он.
— Но сейчас всё изменилось!
— Пенни, не глупи, ты же сама сказала…
Пенелопа посмотрела на свои затянутые в перчатки руки с рубиновыми браслетами на запястьях и сжала кулаки.
— Я бы на твоем месте была поосторожнее с обвинениями других людей в глупости, — спокойно произнесла она. — Например, ты даже не думал, как это будет выглядеть, если ты оставишь беременную жену. Теперь все стало по-другому, разве не видишь?
— Не думаю, что эта ложь выйдет
Пенелопа придвинулась ближе к нему и скорбно опустила глаза, словно то, что она собиралась произнести, уже произошло:
— Разве это не будет ещё хуже? — прошептала она. — Если ты бросишь жену, потому что она не смогла выносить твоего первенца до конца срока?
Генри тяжело сглотнул. Он оглядел окружающую обстановку так, словно стены, мебель и даже гости были сделаны из железа. И они вполне могли быть таковыми. За несколько секунд он понял, что люди вокруг — своего рода тюрьма. Они все смотрели на него и улыбались, даже не подозревая, во что их превратили убеждения. Они с улыбками смотрели на молодых Шунмейкеров, считая, что те обмениваются любовными секретами. Должно быть, Пенелопа тоже поняла это и решила не развеивать иллюзию, потому что оторвалась от мягких подушек и придвинулась к мужу почти вплотную. — В любом случае, не думаю, что тебе есть к кому уходить, — прошептала она на ухо Генри. — Как ты думаешь, чем всё это время занимается твоя малышка Диана?
Откинувшись назад на подлокотник, она театрально захихикала, что напомнило Генри о гостиной, наполненной оживленным гулом голосов. Воздух в комнате стал густым, и дышать было почти невозможно. Все говорили так громко, что было трудно отличить один разговор от другого. Генри поерзал на сидении, оглядываясь в поисках Дианы, но не нашёл её. Здесь находилась её компаньонка — заметно пьяная, она танцевала с отцом Генри — но диван, на котором ранее сидела Диана, пустовал.
Над диваном висел увеличенный портрет мужчины в форме, напоминающей военную, верхом на коне, вставшем на дыбы. Копыта коня взвились в воздух, а глаза были полны страха и огня. Всадник, напротив, гордо и спокойно взирал на развернувшуюся внизу битву. Генри хотел бы думать, что он похож на этого наездника, но знал, что на самом деле играет другую роль. Он бросил взгляд на Пенелопу, которая многозначительно подмигнула ему в ответ.
— Думаешь, куда она убежала? — притворно улыбнулась Пенелопа, кротко сложив руки на коленях. — Точнее, они. Я все гадаю об этом, особенно с тех пор, как перед ужином мой брат рассказал мне кое-что интересное. Он сказал, что любит её.
— Прекрати! — Генри хотелось кричать — на жену, на всех в комнате. Но он не стал. Он вспомнил всё, что говорил Грейсон о Диане в казино, и каким диким и отчаянным человеком он является. Возможно, он вообразил, что любит Диану, а та сейчас наверняка в таком состоянии, что вполне может поверить в его чувства. — Прошу меня извинить, — откланялся Генри.
Его тело одеревенело, и он медленным шагом шёл по залам особняка своей жены. Раньше он хорошо знал этот дом, по причинам, которых более не хотел признавать. Сердце безумно колотилось, а ноги бездумно несли его вперед. Он знал лишь, что ему нужно найти Диану. Но когда это случилось, Генри увидел, что опоздал.
Он положил ладонь на косяк двери, ведущей в темную комнату, и несколько ужасных секунд наблюдал, как Диана обвивалась вокруг Грейсона. Ему хотелось крикнуть, но в груди не было воздуха. Именно он привел этих двоих сюда,
Глава 42
В нашем городе, в самом обычном доме, обитает скверна,
хозяйка которой не только стряпает снадобья для безнравственных девиц,
но и совершает гнусные деяния, если порошки не помогают…
Преподобный Нидлхауз, «Избранные проповеди»
Элизабет отправилась в путь поздно вечером, как велела ей мать. Она запомнила адрес наизусть — респектабельный район недалеко от Вашингтон-сквер, типовой городской особняк, но свет над крыльцом горел ярче, чем в соседних домах по обеим сторонам улицы. Дождь утих, и Элизабет шла в темном плаще с закрывающим лицо капюшоном, чтобы не быть замеченной. Именно поэтому она надолго задержалась в тени, и только убедившись, что никто не выглядывает из окон и не околачивается на углу, быстро поднялась по ступеням на крыльцо. При себе у нее были последние деньги из доли отца в золотом прииске, выданные Сноуденом, и полученные перед уходом последние наставления матери.
— Я всегда была о тебе лучшего мнения, — сказала миссис Холланд, прежде чем объявить, что отправляется в постель. Эдит и Диана уже ушли, поэтому никто не провожал Элизабет в поглотившую её ночь. Мать наказала ей нанять извозчика, но Элизабет не могла вынести и мысли о том, что кто-то станет свидетелем того, что она собиралась сделать.
Девушку тошнило от нервной усталости, но ей пришлось собраться с духом, чтобы постучать молоточком в дверь. Элизабет колебалась, но наконец подняла хрупкую руку. Потом всё пошло очень быстро. Её провели в гостиную на втором этаже, освещенную лампами в античном стиле и убранную мягкими тканями и шкурами животных. Роскошно одетая женщина, впустившая её, исчезла за японской ширмой, скрывающей выход в коридор. Гостиная была обычной, вот только куда роскошнее многих других, думала Элизабет, сидя в ожидании.
Из соседних комнат доносились приглушенные женские голоса. Элизабет сжала руки и вновь разжала их, чтобы опять сжать. Так странно, что она вообще пришла сюда — она, которой всегда восхищались за её манеры и вкус. Но позже, по ночам, Элизабет готова была отдать всё за возможность новой жизни и любви. И не знала, что с этим делать: со всеми поворотами судьбы, или с комнатой, наполненной оскорбительной роскошью и фальшивым ощущением нормальности, в которой она сидела. Наверное, теперь Элизабет было бы сложно уверенно сказать, кто она такая.
Когда-то она была девушкой, живущей ради своей семьи и с собственными взглядами на то, что является правильным и красивым. В этом она ошиблась, но обрела стремление к другому идеалу. А теперь и этот идеал у неё отобрали выстрелом, оставившим после себя лишь запах пороха. Без Уилла каждый её шаг был неуверенным. Даже границы её тела ощущались расплывчато и неопределенно, и, возможно, это было благословением, потому что Элизабет вовсе не хотела ощущать то, что сейчас случится с ней. Она предчувствовала надвигающуюся вспышку печали, и поэтому закрыла глаза, желая, чтобы та поскорее прошла. Посередине лба прорезалась глубокая морщина, и Элизабет помолилась, чтобы Уилл смотрел на неё с небес и помог ей сдержать слёзы.