Завод «Свобода»
Шрифт:
Янки успокоился и собрался улетать, и тут я снова переключаюсь. Десять сантиметров! Летит обратно! На этот раз так низко, что мне видно его самого. А ему видно нас. Во всех подробностях. Видно рыбу, которая свободно вялится на нашей палубе под золотым солнцем: мы её ловим, развешиваем, сушим и в трюме коптим. Видно меня, мою рубашку, сандалии, видно «Астру». И тогда я показываю ему на нашу РЛС, смеюсь и машу рукой. Янки вскипает. На следующем заходе он разъярённо грозит мне кулаком и хохочет! И я смеюсь и тоже поднимаю кулак! Мы хохочем и грозим друг другу! Да, он понял, понял, в чём
[13. ЧЕТЫРЕ МИМОЗЫ К 7 НОЯБРЯ]
Я в работе бешеный. Со мной и сейчас людям непросто. Что же было тогда, когда я был молодой и у меня глаз горел. Идёт «Мимоза». Это двенадцать вот таких полных шкафов, колёса и провода. Это шестнадцать ракет из подводного положения на семь тысяч километров, каждая поражает четыре цели. По тем временам.
Был тогда я слесарь-сборщик, начальник участка. Карьеру, как принято выражаться, я не начинал. Просто пришел на завод и работал. Тогда о карьере я ничего не знал.
Далеко не сразу я начал всё делать как надо. Сначала ничего не получалось. Думал, брошу всё к чёртовой матери… Даже хотел наняться техником в Антарктиду. Но меня директор N отговорил. Не могу сказать, что он ругался, но по лицу было видно. Тогда у меня возникло желание исправиться.
Так я остался на «Свободе». Меня начали постепенно, аккуратно повышать. Раз в четыре года я получал новое звание. Мастер, потом начальник участка.
Идёт «Мимоза». С начала апреля по конец сентября сделано три комплекта. Работают все цеха в три смены. В отпуск никто не ходит.
Наступает конец сентября. Тогда вызывает меня начальник цеха B… Легендарный был человек. Как и я. Живой, восприимчивый, взрывной.
И вот вызывает меня B и говорит: знаешь, F, тут такое дело, нужно собрать к седьмому ноября ещё четыре «Мимозы». Я говорю: надо — сделаем.
Я ничего не знал. Почему, зачем такая потребность. Я свои железки.
Начали делать. Главное, со всеми договориться, чтобы все работали. Я со всеми договорился. Все согласились. Пошли жарить. Жарим двое суток, трое. На четвёртую ночь только разошлись по домам. Утром снова за дело.
На восьмой день такой работы приходит B, смотрит, что, сколько сделано. Смотрит, видит — мало: а говорил, сделаем. Ну я возражаю: сделаем. А B, он всегда знал, кто на что способен, и не церемонился. И я увидел, что он во мне усомнился. И разволновался я, конечно.
После работы опять бегу к метро, чтобы на последний поезд не опоздать. Еле успел. А жил тогда я на Просвещения, туда метро не шло, троллейбусом от Финляндского вокзала и там ещё пешком.
Полпути на троллейбусе проехали, я последний пассажир. Рядом с Пискарёвским кладбищем троллейбус останавливается. Всё, водитель говорит, вылезай, вон здесь развернуться можно, я до кольца дальнего не поеду. Я: а как же? Он: а как хошь.
Четверть второго утра. А мне назавтра на завод. И до дома ещё километров семь. Погода октябрь, холодно, ветер, дождь со снегом. Что делать? Пошёл напрямик через кладбище.
Иду и вдруг чувствую, что дальше не могу. Падаю с ног, и всё. Хорошо, лавочка рядом
И мне приснился поразительный сон. Таких больше никогда не снилось.
Приснилось мне, что я плаваю в толще океана. А рядом со мной по углам огромного как бы квадрата плавают четыре подводные лодки. В виде матрёшек. Две наши и две американские. Зависли в толще воды и ждут. А в серединке этого квадрата плаваю я. Пить охота — страшно. Но я рта открыть не могу. И напиться в океане мне нечем.
А дышать могу как будто бы.
А эти четыре матрёшки, они разные. Одна большая и толстая, приземистая. Другая высокая и тоненькая. Третья вообще маленькая. Четвёртая средняя. У одной ещё такой, вроде венца на голове с фонарями, этот венец крутится и посылает световые сигналы.
И эти матрёшки в эфире, в радиоэфире, между собой переговариваются. А я в толще океана нахожусь и их слышу. И вдруг я начинаю понимать, что они говорят обо мне. «Этот, — говорят, — бессмысленный товарищ — он за кого?» Смысл такой, что я должен чью-то сторону занять. Нашу или Америки. Причём быстро. Принять какое-то решение. Не то из-за меня начнётся сию же минуту Третья мировая война. И я буду во всём виноват.
А мне, понимаете, очень трудно принять решение. У меня под руками и ногами вода, как слои, я не знаю, пластмассы. Прогибается вода, и во рту всё сохнет дико, мне страшно хочется рот открыть и напиться воды, но я не могу, мне нельзя.
И тогда я из последних сил по воде ну давай руками, ногами. И вдруг проваливаюсь вниз. Я слышал, что такое бывает в толще океана: тяжёлая вода и лёгкая, разные слои. И я попал в тяжёлую воду и ухнул камнем прямо ко дну. Матрёшки остаются наверху. Вокруг всё темнее. И пить хочется ужас как. И почему-то мне всё жарче и жарче, и я чувствую, что я горю. И понимаю: всё, это Земля наша плавится, потому что я не успел ни на чью сторону встать и началась Третья мировая, полетели ракеты, бомбы.
Тут я проснулся, вскочил со скамейки, хватаю воздух ртом. Оказалось, пока я спал, снег посильнее пошёл и всего меня засыпал. Не проснулся бы — превратился бы в эскимо. А проспал-то всего два часа. Но спать не хочется.
Пошёл обратно на проспект. Троллейбуса дожидался час. И — на завод, в цех.
И вот странное дело, с тех пор спать не хотелось вообще. Весь месяц. Вообще перестал домой уходить. Жене только звонил, как дела там. Спал каждую третью ночь, и то по два-три часа. А не хотелось. Подремлю час-другой в цеху, и как новая копейка. Такой был трудовой подъём, понимаете.
Так работал, работал и к седьмому ноября собрал четыре «Мимозы». Четыре! Это сумасшедшая работа! Я не знаю, как я это сделал!
Спустя полгода, в мае, наш начальник цеха B справлял пятидесятилетие на площади Восстания, в гостинице «Москва». Пригласили директора N. Сидит во главе стола B, жена его Шура, N со своей женой.
Нам всем расписали тосты. Ну и я выхожу где-то тридцатый по списку. Особа, не приближенная к императору. Пока до меня очередь дошла… Как ни старайся пить по чуть-чуть, но тридцатый тост, сами понимаете…