Завоеватели
Шрифт:
— Кто же спорит?
— Так. Ста двадцати среди этих детей уже нет в живых. Трое из них — единственные сыновья своих родителей. Господин Гарин, кто несёт ответственность за эти смерти? Я.
Спрятав в широких рукавах руки, он низко склоняется и, выпрямившись, продолжает:
— Я пожилой человек, я уже давно забыл надежды своей юности — того времени, когда вас, господин Гарин, ещё не было на свете. Я знаю, что такое смерть. Я знаю, что бывают необходимые жертвы… Но среди этих молодых людей трое были единственными сыновьями, — единственными сыновьями, господин Гарин, и я снова был
— Ваши доводы превосходны. Жаль, что вы не изложили их генералу Тану.
— Генералу Тану они известны. Но он о них забыл, как и другие… Господин Гарин, мне нет дела до фракций. Но раз Комитет семи, раз какая-то часть народа придаёт значение моему мнению, я не буду его скрывать. — И очень медленно добавляет: — Как бы ни было это для меня опасно… Поверьте, я сожалею, что приходится так говорить с вами. Вы меня вынуждаете. Я действительно сожалею об этом, господин Гарин, но я не буду защищать ваш проект. И несомненно, буду даже с ним бороться. Я считаю, что вы и ваши друзья не являетесь добрыми пастырями народа… («Французскому его обучали отцы-иезуиты», — замечает Гарин своим обычным голосом.) И даже опасны для него. Думаю, что крайне опасны — ведь вы не любите народ.
— Кого ребёнок должен предпочесть: кормилицу, которая его любит, но позволит утонуть, или же ту, которая его не любит, но умеет плавать и спасёт?
На минуту он задумывается, откинув голову назад, смотрит на меня и почтительно отвечает:
— Может быть, господин Гарин, всё зависит от того, что у ребёнка в карманах.
— По правде сказать, вам это должно быть хорошо известно, потому что вот уже двадцать лет, как вы приходите ему на помощь и всё ещё бедны.
— А я не рылся…
— Не то что я! Посмотрев на мои дырявые ботинки (я прислоняюсь к стене и показываю одну из своих подошв), можно догадаться, как разложение страны меня обогатило.
Хоть и глупо, но обескураживает. Он мог бы возразить, что наши фонды, какими бы незначительными они ни были, всё-таки позволяют купить новые ботинки. Но либо ему это не приходит в голову, либо он не хочет продолжать оскорбительный для него спор. Как все китайцы его поколения, он опасается вспыльчивости, раздражения, признаков вульгарности… Высвободив руки из рукавов, он разводит их в стороны и встаёт: «Вот так».
Гарин кладёт на стол последний лист, опускает на него крест-накрест ладони и повторяет:
— Вот так.
— То есть?
— Я думаю, вопрос решён. Единственное, что сейчас остаётся, — это ждать, когда с Чень Даем будет покончено, и тогда вернуться к обсуждению декрета. К счастью, он всё делает, чтобы помочь нам.
— Каким образом?
— Требуя ареста террористов. (Между прочим, пусть себе требует. Однако, если он добьётся разрешения на арест, полиция их просто не найдёт, вот и всё.) Гон уже давно его ненавидит…
На следующее утро
Войдя, как обычно, когда Гарин запаздывает, в его комнату, я слышу крики: две юные обнажённые китаянки (их тела с удалёнными волосами словно два длинных матовых
— Когда здесь находишься долго, — говорит он мне на лестнице, — китаянки начинают сильно раздражать, ты это ещё почувствуешь. В таком случае, чтобы спокойно заниматься серьёзными вещами, лучше всего переспать с ними и больше об этом не думать.
— А если с двумя одновременно, то, видимо, и душевного спокойствия становится в два раза больше?
— Если у тебя есть желание, позови их (или её, если ты придаёшь этому значение) к себе в комнату. У нас много информаторов в домах, расположенных вдоль берега реки, но я им не доверяю…
— Белые посещают эти притоны?
— А как же! Китаянки очень искусны…
Николаев ждёт нас возле лестницы. Завидев Гарина, он кричит:
— Да-да, это продолжается! Послушай-ка!
Он вынимает из кармана бумагу и, пока мы медленно из-за его тучности идём пешком в комиссариат пропаганды (ещё не очень жарко), читает:
«Иностранцы, живущие в миссиях, мужчины и женщины, бежали от безобидной толпы китайцев. Почему же, если они не были ни в чём виноваты? Между тем в саду миссии нашли несметное количество детских костей. Теперь, когда окончательно установлено, что эти порочные личности во время своих оргий устраивают жестокую резню невинных китайских младенцев…»
— Это работа Гона, правда? — спрашивает Гарин.
— Ну, как обычно, продиктовано. Он ведь не умеет писать… Третья листовка…
— Я ему уже запрещал делать подобные глупости. Он начинает мне надоедать!
— Мне кажется, он намерен продолжать… Я видел, что в комиссариате пропаганды он работал с удовольствием, только когда ему приходилось составлять сообщения, направленные против христиан. Гон утверждает, что народ бывает счастлив от таких сообщений. Может быть…
— Речь не о том. Пришли его ко мне, когда он появится.
— Утром он хотел зайти к тебе. Думаю, он тебя ещё ждёт.
— Главное, не спрашивай, что он намерен предпринять по отношению к Чень Даю. Добейся сведений из других источников.
— Хорошо, Гарин, скажи…
— Что?
— Ты знаешь, что банкир Сиа Чеу убит?
— Ножом?
— Нет, пуля попала в голову, когда мы обходили мосты.
— Ты думаешь, что это Гон?
— Не думаю, а знаю.
— Ты сказал ему, чтобы он прекратил…
— Да, от твоего имени и от имени Бородина. Кстати, Бородину лучше, и он наверняка скоро появится. Но Гон действует теперь только на свой страх и риск.
— Он знал, что Сиа Чеу нас поддерживал?
— Прекрасно знал, но для него это не имело значения. Сиа Чеу был слишком богат. Грабежа не было, как обычно…
Ничего не говоря, Гарин качает головой. Мы уходим.
Я сопровождаю Николаева, беру у него в отделе досье с последними сообщениями из Гонконга и снова спускаюсь вниз. Когда я вхожу в отдел Гарина, я сталкиваюсь с Гоном, собравшимся уходить. Гон говорит с очень сильным акцентом, почти тихо, но в его голосе угадывается плохо скрытая ярость.