Завтра будет поздно

Дружинин Владимир Николаевич

– Пропаганда, господин офицер, - подал голос шофер.
– Она не может быть правдой.

Бойцы выкладывали из мешков бумаги. Конторские книги, синие и зеленые папки с орлами рейха, со свастикой. Документы мы оставили у себя. Пленных увели.

Весь остаток дня, трясясь в машине, я разбирал немецкие бумаги. Нам повезло. В наши руки попали бумаги второго батальона авиаполевой дивизии, того самого, в котором служил Фюрст.

"Дорогой Буб!" - бросилось мне в глаза. В особом конверте хранилась пачка писем, все они были адресованы Бубу и заканчивались неизменно: "Твой старый папа". Во многих местах чей-то красный карандаш

подчеркнул машинописные строки. Резкая жирная черта выделяла несколько слов по-французски.

"Aide toi et le ciel t'aidera", - прочел я.
– "Помогай себе сам, тогда и небо тебе поможет".

Вот она наконец пословица, так заинтриговавшая нас! Да, конечно, та самая. "Креатуры" недаром навострили уши. "Старый папа" довольно ясно указывал сыну выход из войны.

Сначала я читал только подчеркнутое, выискивал самое нужное для нас, а потом все подряд. Нет, не только служебная обязанность приковала меня к этим письмам. В них было что-то еще. Мой дорогой Буб!

Меня крайне обрадовало, что вы отошли от Ленинграда и избежали окружения, которое лишило бы нас возможности получать от тебя известия. В то же время меня чрезвычайно печалит гибель твоих товарищей. Кстати, сообщи мне имя и адрес земляка Шенгеля из Букенома, дабы я мог выразить соболезнование его старикам. Ведь он был твоим другом!

Ты пишешь, что провел ночь в яме, из чего я заключил, что вы уже не располагаете землянками. О, если бы это была худшая из напастей!

Вчера нас навестила тетя Аделаида. Ее Альф жив и здоров. Хорошо, что она обратилась в шведский Красный Крест. Чутье не обмануло ее. Шведы разыскали Альфа в английском лагере для военнопленных, куда он попал еще в прошлом году из Африки. В связи с этим Аделаида утратила ореол германской женщины, матери воина, и ее даже уволили из госпиталя. Это, разумеется, легче перенести, чем смерть сына. Ты, наверно, согласишься со мной.

О часах для тебя я помню. На моем столе лежит листок с пометкой "Часы". Чтобы не потерять, я придавил его лампой, той лампой с совой, которая, помнишь, так пугала тебя в детстве. Вообще в наших комнатах все так, как было при тебе, но вид из окна... Боже мой, что стало с нашим городом! Шпиль старого Мюнстера еще стоит, но в собор уже было два прямых попадания: одно - в башню над романскими хорами, другое - в левый придел. Стекла из окон все вылетели. Здесь разрушения еще поправимые, в отличие от дворца принцев Роган. Его, по-видимому, не восстановить. Позавчера я прошел по улицам Старого города и ужаснулся. Дорогой мой, это нельзя описать! Площадь Гутенберга, средневековый Рыбный рынок, историческая лавка на Вороньем мосту - все превращено американскими бомбами в битый кирпич. Спрашиваешь себя: чего добиваются янки, во имя чего эта бессмысленная жестокость?

Тревоги у нас чуть не каждый день. Я стал осторожнее и теперь при звуке сирены отправляюсь в "Погребок героев" - милое название для кабачка, переделанного в бомбоубежище. Ты можешь себе представить твоего отца, - он сидит среди женщин, штопающих носки, среди детских колясок и правит черновики своего трактата об архитектуре Возрождения. Чудак, не правда ли? Но это и твои письма - единственное, что поддерживает меня.

Я, тетя Аделаида, твоя сестра Кэтхен - мы все верим в твою смелость и находчивость. Верь u ты! Помогай себе сам, тогда и небо поможет тебе.

Твой старый папа.

"Страсбург - стояло в верхнем углу каждого

письма. И дата. А одно было на бланке. "Доктор Гуго Ламберт".

Я не мог оторваться от писем, пока не прочел все. Они захватили меня, как хорошая книга. Или как знакомство с хорошим человеком. "Старый папа" бедняги Буба чем-то напомнил мне моего отца, умершего в первую блокадную зиму. Он тоже спускался в убежище с рукописью, работал до последнего дня.

Раньше я видел в своем воображении только Буба, долговязого, близорукого юношу. Теперь рядом с ним возник сухощавый, быстрый старик с добрыми глазами. Мысленно я входил в страсбургскую квартиру, в кабинет ученого, где на столе стоит лампа в виде совы, мудрой ночной птицы. Книги в массивных шкафах за стеклом, запах книг, близкий мне с самых ранних лет.

"Старый папа" Буба, Гуго Ламберт, немецкий интеллигент с долей стойкого иронического иммунитета против фашистского бешенства - один из тех немцев, которые всегда хотели мира, разумной и свободной жизни. Он посылал своего сына к нам. Он доверял его нам.

Но "креатуры" Фюрста следили. Документы подтверждали это. Я прочел: Господину командиру третьей роты

лейтенанту Отто Миттельбаху

ДОНЕСЕНИЕ

Настоящим имею честь сообщить, что солдат второго взвода Август Кадовски в разговоре с солдатом того же взвода Эмилем Цвеймюль поносил фюрера и выражал желание перейти к красным, на что и подбивал упомянутого Цвеймюля. Данный Цвеймюль о сем заявил мне.

Унтер-офицер Курт Брок.

Поперек донесения командир нацарапал, разбрызгивая зеленые чернила: "Расстрелять".

Я насчитал трех казненных за попытку сдачи в плен. "Моральное состояние личного состава упало", - доносили "креатуры" Фюрста. Их много, батальон кишит соглядатаями.

Из одной бумажки я узнал, что во взводах для укрепления духа офицеры рассказывали о Фюрсте и других "выдающихся воинах дивизии".

Неплохая находка эти бумаги! Теперь мы знаем гораздо больше о событиях в авиаполевой.

Итак, существуют два Фюрста: Фюрст-легенда и подлинный Фюрст, размышляющий в офицерском бараке о Германии и о себе! Должен ли знать пленный, как ведет себя на той стороне его тень? Непременно!

Пока чинят мост, звуковка не сдвинется. А что, если?..

Да, повернуть, и немедленно на КП! Доложить майору - ив лагерь к Фюрсту.

– Можете, - разрешил Шабуров.
– Я останусь.

7

Озерко, круглое, как блюдце. На синем льду почти на самой середине, чернела, затягиваясь шугой, каска.

Нам отвели каменное строение на берегу, облупленное, изрешеченное осколками. Солдат-связист с мотком проволоки на плече срывал со стены доску с изображением слона - эмблему немецкой части. Из распахнутой двери на дорожку, в лужи летели банки из-под консервов, из-под немецкой сапожной мази, тряпки...

– Майор у генерала, - сказала Михальская.
– Ну-ка, помогайте, Саша!

Мы втроем - я, Коля и печатник Рыжов, тихий силач рязанец, - с грохотом вытаскиваем на улицу немецкие койки. Кидаем в печь немецкие книжонки с анекдотами, плоскими, как стоптанная подошва. Выметаем огрызки плотного, темно-серого немецкого хлеба. Выбрасываем выжатые тюбики с надписями: "Лосось", "Селедка" - хитроумный химический эрзац, пустые сигаретные коробки, бутылки из-под шнапса, из-под мозельвейна, из-под греческой мастики, болгарской ракии. Изгоняем дух немецкой казармы.