Завтра была война. Неопалимая Купина. Суд да дело. Победители. Старая «Олимпия». Ветеран. Экспонат №... Аты-баты, шли солдаты.
Шрифт:
– Скажите, чтоб выходили.
Чем выше он поднимался, тем все отчетливее слышались взрывы. Перед самым выходом стояли женщины: наверху опять бомбили.
Плужников переждал бомбежку. Когда взрывы стали затихать, снизу поднялись бойцы.
– Ход там какой-то, – сказал пограничник. – Темень – жуткое дело.
– Немцев не видели?
– Я же говорю: темень. Гранату туда швырнул: вроде никто не закричал.
– Показалось бабам с испугу, – сказал круглоголовый.
– Женщинам! – строго поправил Плужников. – Баб на свете
Резко застучал станковый пулемет у входа. Плужников бросился вперед.
Полуголый сержант строчил из пулемета, рядом лежал боец, подавая ленту. Пули сшибали кирпичную крошку, поднимали пыль перед пулеметным стволом, цокали в щит. Плужников упал подле, подполз.
– Немцы?
– Окна! – ощерясь, кричал сержант. – Держи окна!..
Плужников бросился назад. Бойцы уже расположились перед окнами, и ему досталось то, через которое он прыгал в костел. Мертвый пограничник свешивался поперек подоконника: голова его уперлась Плужникову в живот, когда он выглянул из окна.
Серо-зеленые фигуры бежали к костелу, прижав автоматы к животам и стреляя на бегу. Плужников, торопясь, сбросил предохранитель, дал длинную очередь: автомат забился в руках, как живой, задираясь в небо.
«Задирает, – сообразил он. – Надо короче. Короче».
Он стрелял и стрелял, а фигуры все бежали и бежали, и ему казалось, что они бегут прямо на него. Пули били в кирпичи, в мертвого пограничника, и загустевшая чужая кровь брызгала в лицо. Но утереться было некогда: он размазал эту кровь, только когда отвалился за стену, чтобы перезарядить автомат.
А потом все стихло, и немцы больше не бежали. Но он не успел оглянуться, не успел спросить, как там, у входа, и есть ли еще патроны, как опять тяжко загудело небо, и надсадный свист бомб разорвал продымленный и пропыленный воздух.
Так прошел день. При бомбежках Плужников уже никуда не бегал, а ложился тут же, у сводчатого окна, и мертвая голова пограничника раскачивалась над ним после каждого взрыва. А когда бомбежка кончалась, Плужников поднимался и стрелял по бегущим на него фигурам. Он уже не чувствовал ни страха, ни времени: звенело в заложенных ушах, муторно першило в пересохшем горле и с непривычки сводило руки от бьющегося немецкого автомата.
И только когда стемнело, стало тихо. Немцы отбомбились в последний раз, «юнкерсы» с ревом пронеслись в прощальном круге над горящими, задымленными развалинами, и никто больше не бежал к костелу. На изрытом взрывами дворе валялись серо-зеленые фигуры: двое еще шевелились, еще куда-то ползли в пыли, но Плужников не стал по ним стрелять. Это были раненые, и воинская честь не допускала их убийства. Он смотрел, как они ползут, как подгибаются у них руки, и спокойно удивлялся, что нет в нем ни сочувствия, ни даже любопытства. Ничего нет, кроме тупой, безнадежной усталости.
Хотелось просто лечь на пол и закрыть глаза. Хоть на минуту. Но он не мог позволить себе даже этой
– Живы? – спросил сержант: он сидел у стены, вытянув ноги. – Это хорошо. А патронов больше нет.
– Сколько людей? – спросил Плужников, тяжело опустившись рядом.
– Целехоньких – пятеро, раненых – двое. Один вроде в грудь.
– А пограничник?
– Дружка, сказал, пойдет хоронить.
Медленно подходили бойцы: почерневшие, притихшие, с ввалившимися глазами. Сальников потянулся к фляжкам:
– Горит все.
– Оставь, – сказал сержант. – В пулемет.
– Так патронов нет.
– Достанем.
Сальников сел рядом с Плужниковым, облизал сухие, запекшиеся губы:
– А если я к Бугу сбегаю?
– Не сбегаешь, – сказал сержант. – Немцы отсеки у Тереспольских ворот заняли.
Подошел пограничник. Молча сел у стены, молча взял протянутый сержантом окурок.
– Схоронил?
– Схоронил, – вздохнул пограничник. – И никто не узнает, где могилка моя.
Все молчали, и молчание это было тяжелым, как свинец. Плужников подумал, что нужны патроны, вода, связь с командованием крепости, но подумал как-то отрешенно: просто отметил про себя. А сказал совсем другое:
– Что-то наши запаздывают.
– Кто? – спросил пограничник.
– Ну, армия. Есть же здесь наша армия?
Ему никто не ответил. Только потом сержант сказал:
– Может, ночью прорвутся. Или, скорее всего, к утру.
И все молчаливо согласились, что армейские части прорвутся к ним на выручку именно к утру. Все-таки это был какой-то временной рубеж, грань между ночью и днем, срок, которого хотелось ждать и которого так нетерпеливо ждали.
– Патроны. – Плужников заставил себя говорить. – Где можно достать патронов? Кто знает склад?
– В казарме, знаю, – сказал сержант. – Все равно туда идти надо: говорят, в 84-м полку есть комиссар.
– Спросите у него указаний, – с надеждой сказал Плужников. – И насчет патронов, конечно.
– Это само собой, – сказал сержант, тяжело поднимаясь. – Идем со мной, Прижнюк.
Грохнул где-то взрыв, ударила автоматная очередь. Сержант и приписник растаяли в пыльном сумраке.
– Воды надо, – маясь и все время облизывая губы, вздохнул Сальников. – Ну, позвольте попробовать к Бугу пробраться, товарищ лейтенант. Или – к Мухавцу.
– Далеко это?
– По прямой – рядом, – усмехнулся пограничник. – Только по прямой теперь не побегаешь. А вода нужна.
– Ну, попробуйте. – Плужников вдруг подумал, что никакой он не командир, что все вопросы за него решает либо сержант, либо этот смуглый пограничник, но подумал спокойно, потому что обижаться или расстраиваться означало тратить силы, которых не было. – Только, пожалуйста, осторожнее.