Завтра была война. Неопалимая Купина. Суд да дело. Победители. Старая «Олимпия». Ветеран. Экспонат №... Аты-баты, шли солдаты.
Шрифт:
– Старшина ушел. Взял гранаты и ушел. Я догоню.
– Догоним. – Она торопливо копошилась в углу. – Только – вместе.
– Да куда тебе… – Плужников запнулся.
– Я знаю, что я хромая, – тихо сказала Мирра. – Но это от рождения, что же делать. И я боюсь тут одна. Очень боюсь. Я не смогу тут одна, я лучше сама вылезу.
– Идем.
Он запалил факел, и они вылезли из каземата. В липком густом смраде нечем было дышать. Крысы возились у груды обгорелых костей, и это было все, что осталось от тети Христи.
– Не смотри, – сказал Плужников. – Вернемся,
Кирпичи в дыре были оплавлены вчерашним залпом огнемета. Плужников вылез первым, огляделся, помог выбраться Мирре. Она лезла с трудом, неумело, срываясь на скользких, оплавленных кирпичах. Он подтащил ее к самому выходу и на всякий случай придержал:
– Подожди.
Еще раз осмотрелся: солнце еще не появлялось, и вероятность встречи с немцами была невелика, но Плужников не хотел рисковать.
– Вылезай.
Она замешкалась. Плужников оглянулся, чтобы поторопить ее, увидел вдруг худенькое, очень бледное лицо и два огромных глаза, которые смотрели на него испуганно и напряженно. И молчал: он впервые видел ее при свете дня.
– Вот ты какая, оказывается.
Мирра потупила глаза, вылезла и села на кирпичи, заботливо обтянув платьем колени. Она поглядывала на него, потому что тоже впервые видела его не в чадном пламени коптилок, но поглядывала украдкой, искоса, каждый раз, как заслонки, приподнимая длинные ресницы.
Вероятно, в мирные дни среди других девушек он бы просто не заметил ее. Она вообще была незаметной – заметными были только большие печальные глаза да ресницы, – но здесь сейчас не было никого прекраснее ее.
– Так вот ты какая, оказывается.
– Ну такая, – сердито сказала она. – Не смотри на меня, пожалуйста. Не смотри, а то я опять залезу в дырку.
– Ладно. – Он улыбнулся. – Я не буду, только ты слушайся.
Плужников пробрался к обломку стены, выглянул: ни старшины, ни немцев не было на пустом развороченном дворе.
– Иди сюда.
Мирра, оступаясь на кирпичах, подошла. Он обнял ее за плечи, пригнул голову.
– Спрячься. Видишь ворота с башней? Это Тереспольские.
– Я знаю.
– Что-то он про них меня спрашивал…
Мирра ничего не сказала. Оглядываясь, она узнавала и не узнавала знакомую крепость. Здание комендатуры лежало в развалинах, мрачно темнела разбитая коробка костела, а от каштанов, что росли вокруг, остались одни стволы. И никого, ни одной живой души не было на всем белом свете.
– Как страшно, – вздохнула она. – Там, под землей, все-таки кажется, что наверху еще кто-то есть. Кто-то живой.
– Наверняка есть, – сказал он. – Не мы одни такие везучие. Где-то есть, иначе стрельбы не было бы, а она случается. Где-то есть, и я найду где.
– Найди, – тихо попросила она. – Пожалуйста, найди.
– Немцы, – сказал он. – Спокойно. Только не высовывайся.
Из Тереспольских ворот вышел патруль: трое немцев появились из темного провала ворот, постояли, неторопливо пошли вдоль казарм к Холмским воротам. Откуда-то издалека донеслась отрывистая песня: словно ее не пели, а выкрикивали доброй полусотней глоток. Песня делалась все громче. Плужников уже слышал топот
– А где же Степан Матвеевич? – обеспокоенно спросила Мирра.
Плужников не ответил. Голова немецкой колонны показалась в воротах: они шли по трое, громко выкрикивая песню. И в этот момент темная фигура сорвалась сверху, с разбитой башни. Мелькнула в воздухе, упав прямо на шагающих немцев, и мощный взрыв двух связок гранат рванул утреннюю тишину.
– Вот Степан Матвеевич! – крикнул Плужников. – Вот он, Мирра! Вот он!..
Часть четвертая
Весь день они молча просидели в каземате. Они не просто молчали, они всячески избегали друг друга, насколько это было возможно в подземелье. Если один оказывался у стола, второй отходил в угол, а если и садился за стол, то – подальше, на противоположный конец. Они не решались смотреть друг на друга и больше всего боялись, что руки их случайно встретятся в темноте.
После гибели старшины Мирра ни за что не хотела уходить под землю. Она кричала и плакала, а встревоженные взрывом немцы вновь прочесывали развалины, забрасывая подвалы гранатами и прожигая огнеметными залпами. Их много сбежалось во двор, они расползлись по всем направлениям и с минуты на минуту могли выйти на них, а она кричала и билась на обломках кирпичей, и Плужников никак не мог ее успокоить. Ему уже казалось, что он слышит крики немцев, топот их сапог, лязг их оружия, и тогда он схватил Мирру в охапку и потащил к дыре.
– Пусти. – Она вдруг перестала биться. – Сейчас же пусти! Слышишь?
– Нет.
Она оказалась очень легкой, но сердце его неистово забилось от этой гибкой и теплой ноши. Лицо ее было совсем близко, он видел слезы на ее щеках, чувствовал ее дыхание и, боясь прижать к себе, нес на вытянутых руках. А она в упор смотрела на него, и в ее глубоких темных глазах был молчаливый и непонятный для него страх.
– Пусти, – еще раз очень тихо попросила она. – Пожалуйста.
Плужников отпустил ее только возле дыры. Оглянулся в последний раз, действительно услышал отчетливый шорох шагов, шепнул:
– Лезь.
Мирра замешкалась, и он вовремя вспомнил о ее протезе, понял, что она не сможет спрыгнуть на пол там, под землей, и остановил:
– Я первым.
– Нет! – испугалась она. – Нет, нет!
– Не бойся, успеем!
Он скользнул в дыру, спрыгнул на пол, позвал:
– Иди! Скорее!
Мирра сорвалась на скользких кирпичах, но Плужников подхватил ее, на секунду прижал к себе. Она покорно замерла, уткнувшись лицом в его плечо, а потом вдруг рванулась, оттолкнула его и быстро пошла по коридору, волоча ногу. А он остался в темноте у дыры, но слушал не шумы наверху, а гулкий стук собственного сердца. А когда вернулся в каземат, уже не решался заговорить. Хотел этих разговоров, удивлялся сам себе и – не заговаривал. И прятал глаза. И все время чувствовал, что она – здесь, рядом, и что, кроме них двоих, нет никого во всем мире.