Завтра была война. Неопалимая Купина. Суд да дело. Победители. Старая «Олимпия». Ветеран. Экспонат №... Аты-баты, шли солдаты.
Шрифт:
– Товарища Полушкина просят срочно подойти к столу президиума. Повторяю…
– Это меня, что ль, просят? – спросил Егор у соседа, что вместе с ним толкался в дверях.
– Ну, если вы тот Полушкин…
– Ага! – сказал Егор и полез встречь людского потока.
За столом президиума уже не было министра, а сидел председатель да вокруг вертелись какие-то мужики. Когда Егор спросил, чего, мол, звали, они сразу зашебаршились, резво схватившись за аппараты.
– Несколько снимков. Повернитесь, пожалуйста.
Егор вертелся,
Первый выступавший говорил складно и Егору понравился. Он хлопал дольше всех и опять чуть не упустил свою фамилию.
– Подготовиться товарищу Полушкину.
– Чего сказали-то?
– Подготовиться.
– Как это?
– Тише, товарищи! – недовольно зашумели сзади.
Егор примолк, лихорадочно соображая, как готовиться. Он мучительно припоминал нужные слова, взмок и пропустил половину выступления. Однако вторую половину расслышал, и эта половина вызвала в нем такое несогласие, что он маленько даже успокоился.
– Нужны дополнительные законы, – говорил оратор, суровея от собственных слов. – Ужесточить требования. Карать…
Кого карать-то? Егор с неохотой – из вежливости – похлопал, а тут выкликнули:
– Слово предоставляется товарищу Полушкину.
– Мне? – Егор встал. – Мне бы потом, а? Я это… бумажки забыл.
– Какие бумажки?
– Ну, речь. Мне речь написали, а я ее на столе позабыл. Вы погодите, я сбегаю.
Зал весело зашумел:
– Давай без бумажек!
– А кто написал-то?
– Смелей, Полушкин!
– Проходите к трибуне, – сказал председатель.
– Зачем проходить-то? – Егор все же вылез из ряда и пошел по проходу. – Я же говорю: сбегаю. Они… это… на столе.
– Кто они?
– Да бумажки. Написали мне, а я позабыл.
Хохотали, слова заглушая. Но Егору было не до смеха. Он стоял перед сценой, виновато склонив голову, и вздыхал.
– А без чужих бумажек вы говорить не можете? – спросил министр.
– Ну, дык, поди, не то скажу.
– То самое. Проходите на трибуну. Смелее, товарищ Полушкин!
Егор нехотя поднялся на трибуну, поглядел на стакан, в котором пузыри бежали. Зал сразу стих, все смотрели на него, улыбались и ждали, что скажет.
– Люди добрые! – громко сказал Егор, и зал опять покатился со смеху. – Погодите ржать-то: я не «караул» кричу. Я вам говорю, что люди – добрые!
Замолчали все, а потом вдруг зааплодировали. Егор улыбнулся.
– Погодите, не все еще сказал. Тут товарищ говорил, так я с ним не согласен. Он законов просил, а законов у нас хватает.
– Правильно! – сказал министр. – Только уметь надо
– Нужда научит, – сказал Егор. – Но я к тому, чтоб нужды такой не было. Этак-то просто: поставил солдат с ружьями и гуляй себе. Только солдат не наберешься.
И опять зааплодировали. Кто-то крикнул:
– Вот дает товарищ!
– Вы мне не мешайте, я и сам собьюсь. Мы с вами при добром деле состоим, а доброе дело радости просит, а не угрюмства. Злоба злобу плодит, это мы часто вспоминаем, а вот что от добра добро родится, это не очень. А ведь это и есть главное!
Егор ни разу не выступал и поэтому не особо боялся. Велели говорить, он и говорил. И говорилось ему, как пелось.
– Вот сказали: делись, мол, опытом. А зачем им делиться? Чтоб обратно у всех одинаковое было, да? Да какой же в этом нам прок? Это у баранов и то шерсть разная, а уж у людей – сам бог велел. Нет, не за одинаковое нам драться надо, а за разное, вот тогда и выйдет радостно всем.
Слушали Егора с улыбками, смехом, но и с интересом: слово боялись проворонить. Егор это чувствовал и говорил с удовольствием:
– Но радости покуда наблюдается мало. Вот я при Черном озере состою, а раньше оно Лебяжьим называлось. А сколько таких Черных озер по всей стране нашей замечательной – это ж подумать страшно! Так вот, надо бы так сотворить, чтобы они обратно звонкими стали: Лебяжьими или Гусиными, Журавлиными или еще как, а только чтоб не Черными, мил дружки вы мои хорошие. Не Черными – вот какая наша забота!
Снова зааплодировали, зашумели. Егор покосился на стакан, что поставили ему, и, поскольку вода в том стакане перестала пузыриться, хлебнул. И сморщился: соленая была вода.
– Все мы в одном доме живем, да не все хозяева. Почему такое положение? А путают. С одной стороны вроде учат: природа – дом родной. А что с другой стороны имеем? А имеем покорение природы. А природа, она все покуда терпит. Она молчком умирает, долголетно. И никакой человек не царь ей, природе-то. Не царь, вредно это – царем-то зваться. Сын он ее, старший сыночек. Так разумным же будь, не вгоняй в гроб маменьку.
Все захлопали. Егор махнул рукой, пошел с трибуны, но вернулся:
– Стойте, поручение забыл. Если кто тем летом насчет туризма хочет, так к нам давайте. У нас и гриб, и ягода, и Яков Прокопыч с лодочной станцией. Распишем лодочки: ты – на гусенке, а я – на поросенке: ну-ка, догоняй!
И под общий смех и аплодисменты пошел на свое место.
Два дня шло совещание, и два дня Егора поминали с трибуны. Кто в споре: какое, мол, тебе добро, когда леса стонут? Кто в согласии: хватит, мол, покорять, пора оглянуться. А министр напоследок особо остановился насчет того, чтоб обратно превратить Черные озера в живые и звонкие, и назвал это почином товарища Полушкина. А потом Егора наградили Почетной грамотой, похвалили, уплатили командировочные и выдали билет до дома.