Завтра в России
Шрифт:
– В израильской ноте о детях не было речи! – возмущенно сказал Стриж.
Бартелл равнодушно пожал плечами. При всем их бешенстве ни Митрохин, ни Стриж уже не прикажут стрелять по этим самолетам.
– Вы запомнили наши условия? – сказал Бартеллу Митрохин.
Бартелл кивнул и встал. Он понял, что аудиенция окончена. Но он не был уверен, что выиграл эту операцию. Сможет ли Израиль убедить ООН послать свои войска на советско-китайскую границу и гарантировать Стрижу и Митрохину сдержанность Китая? А если каким-либо магическим путем и сможет, то чем обернется выход евреев из России для миллионов восставших русских? Сорок пять первоклассных дальневосточных дивизий и пятнадцать тысяч танков, тридцать тысяч единиц артиллерии и тысяча семьсот самолетов – гигантская, почти двухмиллионная армия освободится от несения службы вдоль китайской границы и окажется в распоряжении Стрижа и Митрохина. Этими силами Кремль вполне
Выйдя из кабинета в приемную, Бартелл увидел остановившийся на нем вопросительный взгляд молодого секретаря Стрижа. Было что-то странное в глубине этих глаз, словно это ревнивые глаза твоего партнера-заговорщика…
Но уже в следующий миг секретарь Стрижа опустил голову к каким-то бумагам на своем столе. И Бартелл вышел из приемной с крошечной занозой удивления в душе – чего хотел от него этот молодой секретарь Стрижа?
День седьмой
5 февраля 199… года
43
Майкл Доввей лежал на верхних нарах, изумленно вслушиваясь в тишину за деревянными стенами барака. Вот уже три… четыре… вот уже целых пять минут назад должны были прозвучать скрипучие шаги наружной охраны по сухому заполярному снегу, затем – глухие, на весь лагерь, удары рельса и зычный мат старосты барака Коровина: «Подъем, рабы коммунизма! Подъем, мать вашу!..» Но – ни шагов охраны, ни ударов рельса, и Коровин спит рядом с Майклом, никем не разбуженный. А за стенами барака – только посвисты предрассветного тундрового ветра…
Не веря в это немыслимое счастье поспать утром несколько лишних минут, Майкл, завернутый в тонкое суконное одеяло, блаженно закрыл глаза. Вся элита барака: староста, врач, повар, хлеборез и «трепло», то есть барачный трепач Зиновий Горный – спали в центре верхних нар, в самом сухом и теплом месте барака. По обе их стороны лежали еще тридцать пять зеков, прижимаясь друг к другу для сохранения тепла. И такой же глухой, тесный ряд был внизу, на нижних нарах. Если бы 12-часовой рабочий день на лесоповалах и прокладке железных дорог в тайге не выжимал из этих мужчин их последние силы, в этом бараке, в этом лагере (да и во всем ГУЛАГе) царила бы, конечно, педерастия, остановить которую не смогли бы никакие добавки брома в пищу зеков. Даже при нынешнем скудном рационе питания по диете «8Б», половину которого к тому же нагло разворовывала лагерная администрация, предутренние сны зеков были нередко заполнены выламывающей ноги тоской по женскому телу и эротическими снами, вызванными отчасти вечерним, перед отбоем трепом Зиновия Горного. Бывший продавец горячевской гласности на Западе, бывший знаменитый телевизионный комментатор и постоянный гость самых популярных американских политических телешоу, Горный и здесь, в лагере, был на привилегированном положении. Это положение он завоевал себе, пересказывая по вечерам уголовникам, боговавшим в зоне, сногсшибательные сюжеты старых американских бестселлеров – в основном романы Роббинса, Адлера, Кестлера и Коллинз. При этом все сексуальные сцены этих романов Горный помнил просто дословно, а может, еще и досочинял.
Черт возьми, почему нет подъема, неужели сегодня воскресенье, пытался вспомнить сквозь дрему Майкл, ощущая некоторое шевеление старика Горного за своей спиной, но пытаясь вернуться в свой исчезающий сон. Там, в этом мираже сна, все еще жила, не истаивала двадцатипятилетняя брюссельская красотка, стриженная коротким бобриком, с упругой грудью, тонкой талией, огромными темными глазами, мягкими, теплыми губами и влажно-сладостным языком, которым она…
Ну что он там возится, этот факин Горный!
Господи, как вытягивает, как сладостно вытягивает жилы эта брюссельская красотка своим нежно-старательным языком! Только бы не подъем, только бы она успела закончить эту прекрасную работу! Этот Горный кашляет прямо в ухо, сволочь! С того самого пикника на борту теплохода «Михаил Кутузов», где Горячев праздновал свой выход из больницы, судьба, или, точнее, начальство ГУЛАГа, не разлучает Майкла и Горного. Поначалу, сразу после стриже-митрохинского переворота, всех гостей этого пикника отправили в Казахстан, в лагерь под Джезказганом. Вертухаи называли этот лагерь «элиткой» – сюда действительно свезли чуть не всю прогорячевскую элиту: журналистов, писателей, режиссеров, поэтов и экономистов-реформаторов. Их хотели использовать на вторичной разработке отвалов медных джезказганских рудников. Но буквально через две недели начальники всех карьеров стали отказываться от этой «рабочей силы», неспособной держать
Все-таки брюссельская брюнетка сделала это! Все-таки она поглотила всю эту изламывающую ноги истому! Давай, милая, давай еще, ну еще немножко! А то сейчас заорут «подъем». Даже если там, в Брюссельском аэропорту, ты была двойной агенткой и продала меня КГБ, я прошу тебя, я прошу тебя, только, пожалуйста, еще! вот так! вот так! воо-о-от…
Господи, как теперь хорошо, покойно, мокро… Но почему нет подъема? Теперь они могут кричать «подъем», черт с ними, все-таки сегодня большой день – они не прервали эту брюнетку грохотом рельса, как это бывает во время все более и более редких предрассветных эротических видений. Удивительно, что за все время заключения Майклу ни разу не снились женщины, которых он действительно имел в своей прошлой, долагерной жизни. А снились лишь те, с кем он не был в постели, но которых заметил, засек, удержал в памяти его молодой мужской интерес. Черт возьми, который час?!
Майкл с трудом расклеил веки. По всему телу разливалась пустота и слабость, даже руку с часами трудно поднести к глазам. Не может быть! 6.28? Двадцать восемь минут назад должен был быть подъем, а никто не шевелится! Но ведь сегодня не воскресенье, вот, на часах – «wen», среда! С ума посходили?
Майкл рывком сел на нарах, очумело глянул по сторонам. Зеки спали. Лишние полчаса сна придали их лицам блаженное выражение, словно каждому из них снилась сейчас та же брюссельская красотка. Даже лысый старик Горный, открыв рот, дышал во сне глубоко и часто. Сквозь высокое зарешеченное окно был виден в черном небе желто-красный диск луны, который зимой во время трехмесячной полярной ночи торчит в небе круглосуточно, не исчезая. Но не этот лунный диск поразил Майкла. А то, что на сторожевой вышке не светит прожектор и не шарит лучом по зоне, слепя глаза. А поскольку прожектор, которым обычно баловались на вышках эти чучмеки-часовые, был выключен, то торчащая над колючкой забора вышка отлично читалась под лунным светом. И эта вышка была… ПУСТА! Майкл зажмурил глаза, открыл их снова, потряс головой – нет, он не чокнулся после этой поллюции, он в своем уме, и все-таки вышка – пуста!
Не отводя глаз от окна, Майкл локтем толкнул Коровина в спину.
– Х-нн-у… – вздохнул тот.
Майкл откинул к лицу Коровина свою руку с часами. Часы были в бараке только у него и у Коровина – у Коровина как у старосты барака, а у Майкла как у врача, чтобы он мог считать пульс у больных. Посмотрев на часы, Коровин проследил за взглядом Майкла, который все так же зачарованно смотрел сквозь окно на продуваемую поземкой пустую сторожевую вышку. Увидев эту пустоту на вышке, Коровин стал медленно, странно-заторможенным движением подниматься – даже без участия рук, одной спиной. Ему было 35, среднего роста, живой, жилистый, нервный, подвижный, с вызывающе зелеными глазами. Коровин досиживал последний год из своего пятнадцатилетнего срока за убийство милиционера, и за все пятнадцать лет отсидки он никогда не видел эту вышку пустой и не слышал, чтобы охрана проспала подъем. Он сел на нарах, затем каким-то неслышным кошачьим нырком спрыгнул на пол и, как лунатик, не отводя взгляда от окна, пошел к двери. Откинув одеяло, Майкл спрыгнул тоже и вместе с Коровиным осторожно вышел из барака.
То, что они увидели, заставило их забыть, что они стоят босые и полуголые на тридцатиградусном морозе в обжигающем ноги снегу.
Все двенадцать сторожевых вышек были пусты. Лагерные ворота были открыты настежь, в пустой проходной гуляли ветер и снежная пыль. Нигде не было видно ни одного вертухая, не было слышно ни одной сторожевой собаки.
Испуганно переглянувшись, Коровин и Майкл босиком рванулись к воротам лагеря, но, не добежав до них шагов двадцать, притормозили. Боясь подвоха и неожиданной автоматной очереди, оба настороженно двинулись шагом к зияющему и манящему своей пустотой провалу распахнутых лагерных ворот.