«Зайцем» на Парнас
Шрифт:
— Угощайтесь.
Последние дни я питался больше «вприглядку», стоя у витрин гастрономических магазинов. Крупные, румяные яблоки выглядели очень аппетитно, рот мне забило слюной, но я постеснялся взять хоть одно и съесть. Вдруг Свирский подумает: «Вот голодный. Не свистнет ли он у меня какую вещь?» Чтобы подчеркнуть свою честность, я сунул руки в карманы.
Свирский похвалил мой рассказ, указал на погрешности.
— Талант у вас чувствуется. Конечно, опыта мало… но опыт придет с годами.
Это была одна из самых счастливых минут в моей жизни. Я рассказал, что редакция журнала «Красная новь» вернула мне рукопись.
— Если решили вступить в литературу, — усмехнулся Свирский, —
Старый писатель задумчиво прошелся по гостиной, глядя в окно на чистый асфальтированный двор, на липы садика за чугунной решеткой.
— Завидую я вам, молодежь, — вновь заговорил он. — В мое время гораздо легче было взять в руки бутылку водки, чем книгу. Сколько раз мне приходилось сидеть в тюрьме, бить ноги по этапу за одну «беспаспортность»! Разве царское правительство считало нас, «золотую роту», за людей? Я только в двадцать три года, в пересыльной камере, научился царапать печатные буквы. Читать умел давно, а письменность никак не давалась. Помню, когда меня допустили в провинциальную газетку «Ростовские-на-Дону известия», я даже перед швейцаром снимал шапку. А сейчас, — и в голосе Свирского зазвучала веселая ирония, — ко мне ходит человек десять таких, как вы, бывших «урок», кто со стихами, кто с рассказами, кто с очерками. Суют все, что только выскочило из-под пера, рвутся издать свой сборник и немедленно стать «метрами»… Между прочим, загляните в субботу, я вас познакомлю кое с кем из этих ребят.
Вечером, бродя по Никитскому бульвару и высматривая скамейку для ночлега, я уже не считал себя одиноким. Отступать из Москвы? Ого! Это еще посмотрим. Теперь мне и мильтоны не страшны. Кусать нечего? Тоже плевать. Подтяну ремень на новую дырочку и запросто продержусь неделю.
В субботний день Свирского я застал в дворовом садике. Он сидел на скамейке, в тени липы, возле рыжеволосой девушки в канареечной вязаной кофте. Рядом стояли два парня. Старший по возрасту, плечистый, носатый, азиатски смуглый, в синей капитанской фуражке, улыбнулся мне, словно знакомому:
— Свой в доску и бобка [2] в полоску? — Он крепко пожал мне руку. — Держи пять: Илья Медяков, король блатных поэтов.
Я, робея, назвал свое безвестное имя.
— Нам тебя уже успел нахвалить Алексей Иваныч, — кивнул Медяков на Свирского. — Прозу, донец, пишешь? Будешь нашим Джеком Лондоном.
Лаковый козырек фуражки бросал тень на его жесткий, черный, заботливо выпущенный чубчик, на черные, словно мокрые глаза с крупными желтоватыми белками. Туфли у Медякова были оранжевые, пиджак горчичного цвета надет прямо на матросскую тельняшку, открывавшую загорелую грудь с вытатуированным орлом. Я успокоился за свою застиранную майку: оказывается, и молодые поэты ходят без рубах.
2
Бобка — рубаха.
Девушку звали Груня Фолина. Сидела она, заложив ногу
— Ничего, мальчик, люблю кудрявых, — звонко, вслух определила она. — Вот только отощал, как мартовский котик. Что, Витя, финансы поют романсы? Ничего. Вам, ребята, недолго осталось терпеть: вот кончу поварские курсы, получу на руки столовую, всех «своих» откормлю.
Медяков присвистнул:
— Да мы скоро сами забогатеем. — И, вновь обратясь ко мне, спросил: — Тебе Алексей Иванович говорил, что мы хотим со всех республик собрать творчество «своих» и грохнуть альманах? Посылаем на Капри письмо Максиму Горькому: если старик даст предисловие, дело наше будет, как в сберкассе. Таланты у нас есть такие — салонные писаки закачаются. Да вот слушай, я недавно закончил стихи.
Он отхаркнул, выпятил татуированную грудь и своим хрипловатым голосом начал читать:
Для вора резон — револьвер, Он отдаст только ножу честь. Бродит день, другой на воле, А на третий вновь «зажучат». Гоп-са, гоп-са, гоп-са, гоп-са, Попадется, не сорвется. «Эх, сколько бы я, мальчик, не сидел, Не было минутки, чтоб не пел». Допоешься до луны [3] , Пропадешь за ноль цены [4] .— Здорово, донец? Не хуже «метров» пишем!
3
До луны — до расстрела.
4
П. Железнов. Из поэмы «Клеймо вора».
Я почувствовал себя в литературной среде: какие таланты! Вот он, Парнас! Оказывается, и наш брат обитатель панели имеет на него доступ? Глядишь, и я вскарабкаюсь! Теперь обойдусь и без Л. Ушкина. Правильно сделал, что приехал в столицу!
Свирский сидел, положив обе руки на массивную трость, тая под густыми крашеными усами легкую улыбку.
— Не приучайтесь, Медяков, считать дичью летящих уток, — сказал он. — Их еще надо подстрелить. А нам с вами необходимо сперва найти издательство, которое согласилось бы выпустить таких… необычных авторов.
— Найдем, — самоуверенно сказал Медяков. И тут же поправился: — Конечно, с вашей помощью.
Чувствовалось, что он любит верховодить, в тени сидеть не охотник.
Свирский кивнул на открытое небо:
— Авдеев ночует в гостинице у господа бога. Не найдется ль у вас для него чего-нибудь поскромнее? Без дождевого «душа»?
— Могу пригласить его в свой отель, — сказал второй паренек, Петро Дятлюк. — У нас ребята на каникулы разъехались, и в общежитии полно свободных коек.
Огромная полосатая кепка до бровей скрывала круглое лицо Дятлюка, так что выглядывали только рыжие короткие ресницы да нос, похожий на кнопку электрического звонка. Роста он был неприметного, с большим ртом и, казалось, весь, вместе с тихой улыбкой, входил в клетчатый пиджак и огромные широкие штаны. В беседе участия он почти не принимал, а когда кто заговаривал, поворачивался к нему ухом, как это делают глуховатые люди.