Зажечь свечу

Аракчеев Юрий Сергеевич

Кстати, велосипед — единственное средство передвижения, рабом которого вы не становитесь.

И доказательством этого как раз и было мое непоследовательное отчасти — только отчасти! — поведение на дороге от Витемли до Новгорода-Северского.

Так с угрызениями совести было покончено, и я мужественно стоял, широко расставив ноги, вязнущие в дорожном песке, и навострив уши. Любая из моих рук была готова незамедлительно взметнуться вверх при приближении подходящего транспорта. Однако транспорт не приближался. Все-таки я рекомендовал бы людям, страдающим неуверенностью в себе (одна из самых распространенных болезней двадцатого века), закатиться вот так на велосипеде

в какую-нибудь глушь. Да еще никаких палаток с собой не брать — разве что небольшой продуктовый «н. з.». Странный парадокс получается здесь: чем хуже — тем лучше. Чем хуже ваше положение объективно, тем лучше чувствуете вы себя, так сказать, субъективно.

То, что машин на дороге не было, меня, в общем, как-то и не очень трогало. Я стоял и спокойно наблюдал, как опускается солнце. Наш дом там, где мы находимся. Говорил кто-нибудь из великих эти слова? Я лично не знаю, но настоящий, уверенный в себе путешественник может это сказать. Зато определенно говорили другое: человек носит счастье в себе самом. Задача — помочь ему расцвести…

Но чу!.. Вроде бы и тихо было — и вдруг сразу близко зарокотало: грузовик! Я на всякий случай подвинулся к обочине и чуть помахал руками — для разминки.

Отчаянно, хрипло уже и даже как-то жалобно завывая, показалось это медленно ползущее доисторическое животное, и фары его словно помутнели от напряжения. Несчастный. Однако, не медля, я вскинул правую руку вверх и помахал ею, изобразив на своем лице на всякий случай еще и просящее выражение. Черта с два. Грузовик, как-то неловко вильнув, не сбавляя отчаянного, из последних сил, напряжения, прополз мимо, скрылся чуть повыше за поворотом. И из сочувствия к его адскому труду, долго еще слыша, как он мучается, бедняга, я даже и не обиделся на шофера, хотя кузов грузовика был пуст.

Когда видишь, что другим, может быть, даже еще тяжелее, чем тебе, становится как-то легче. У меня-то вон Пушкари под боком, а ему, голубчику, еще невесть куда добираться.

Тем временем медленно, но неотвратимо все изменялось. Солнца уже не было видно из-за придорожных кустов, а небо над ними стало мутным и розовым, как разбавленный кисель из клюквенного концентрата. Попрохладнело. Однако внизу дорога и весь обширный пейзаж еще были залиты теплыми золотисто-розовыми лучами, придающими окрестностям уютный, приветливый вид.

Проехал второй грузовик — и опять ни ответа, ни привета. Они словно одурели от усталости. Но мне-то что? Я спокойно стоял и ждал третьего.

У каждого клада стоит дракон, и, чтобы овладеть кладом, надо победить дракона. Это уже совершенно точно говорил один из великих людей. Мое спокойствие было вознаграждено: третий грузовик, уже миновав меня, жалобно хмыкнул и остановился. Опрометью, схватив свой дребезжащий транспорт, я бросился к нему. Высунувшийся из приоткрытой двери кабины шофер был, кажется, жутко рассержен — проклинал, наверное, в душе свою неумеренную мягкотелость.

— Куда тебе? — совсем не вежливо спросил он.

— В Новгород-Северский, — униженно пролепетал я.

— А чего ж сам не едешь? — кивнул он на мою бедную машину и, кажется, слегка усмехнулся — чуть-чуть все-таки отвел душу.

— Да дороги… — начал я, чувствуя, что теперь-то уж точно посадит.

— Давай лезь! — оборвал он меня. — По-быстрому!

А из кузова уже высовывался тот самый чернявый татарин из беседки…

Смеркалось, садилось солнце, шофер, наплевав на рессоры, гнал быстро, тряска была сумасшедшая, казалось, глаза вот-вот выскочат из глазниц, прыгала в кузове на боку бедная моя машина, жалеючи, я придерживал

ее всю дорогу, чуть ли не на руках держал, а проезжали мы перелески, поля, расцвеченные закатом, деревеньки — ближе к городу они становились зажиточнее, — чистенькие, беленькие хатки, соломенные крыши — настоящая Украина. Одно село уж и совсем производило впечатление богатого: искусственный пруд, честно отражающий небо, деревья на берегах, сады. Природа была та же вокруг — тот же пейзаж, — но вот приложил человек руку — и по всему видно, что жить здесь много легче, сытнее, спокойнее, да, в сущности, и к природе ближе, как бы заодно с ней. Значит, можно все-таки. Только вот дорога…

На полпути шофер вдруг резко затормозил. Мы высунулись из кузова. У маленького запыленного пикапчика, который стоял внизу, кончился бензин. Как ни торопился наш шофер, но он принялся откачивать бензин из своего бака, а потом еще носил и масло. И все это злясь, чертыхаясь, покрикивая. Потом еще помог завести весьма строптивый мотор пикапчика — и только тогда сел в кабину, сердито рванул сцепление и помчался еще быстрей, что есть мочи…

Новгород-Северский — совсем древний город, старше Москвы, когда-то был одним из больших — центр обширного княжества. «Слово о полку Игореве» — это слово о полку новгород-северском, потому что знаменитый Игорь и был как раз князем новгород-северским. Составляя маршрут, как же мог я обойти стороной историю своей родины?

И вот теперь даже в этой невероятной тряске начал уже звучать в голове моей мотив древнего города, к которому мы приближались, с которым предстоит мне встреча через каких-нибудь полчаса. Загадочный, неопределенный пока мотив, навеянный школьной историей, славянской речью «Слова о полку Игореве» и тем мощным, огромным пластом моего сознания, которым, независимо от своей смертной воли, связан я со всем необозримым путем, которое уже пройдено человечеством до меня.

— Большой город Новгород-Северский? — спросил я чернявого, с трудом ворочая языком в этой тряске.

— Балшой город, хароший город, я его очин люблю, — живо ответил дядя, с особенно проявившимся в тряске акцентом.

«А не потомок ли он завоевателей?» — весело подумалось мне вдруг. Бог с тобой, дядя, все люди — братья, мир-дружба, и да здравствует уничтожение границ!

В путешествии каждый город имеет как бы свою музыку, которая зависит, конечно, не только от города, но и от самого путешественника. И вот если Таруса звучала мне элегией, Алексин — веселенькой джазовой мелодийкой, Калуга почему-то чем-то историко-революционным, в Дудоровском вообще был какой-то расстроенный хор несыгравшихся инструментов, то на подъезде к Новгород-Северскому зазвучала музыка Скрябина.

После леса и поворота многозначительно показался впереди темный холм — купы деревьев, приземистые дома и солидные, чуть приплющенные, слегка мерцающие на закате, купола храма. Холм темнел, как большой, полный неведомой жизни, немного мрачный в своем величии остров.

Исполать тебе, город великий, древний, прими путника странствующего, уставшего, злых-темных помыслов не таящего, накорми-напои, дай крышу над головой, приюти на ночку, на день — да и отпусти с миром!

Вид города придал грузовику резвости, а вот и булыжник начался, и ворвались мы в древний княжий град, словно завоеватели, на полном на колесном ходу — и замелькали мимо кузова склоны крутые придорожные, и украинские хатки беленые, и деревья вековые развесистые, и смотрели на нас, взглядом встречаючи-провожаючи, жители здешние, и запахло-то молоком — жильем, а солнце уже почти совсем село.