Зазимок
Шрифт:
Хлопцы ждали на бугре, у каменного столба. Я подскочил к ним, глянул на луг: внизу клокотала ярмарка! Я пока еще не видел моря, но почему-то подумал: оно именно такое.
Кинулись мы в это море, пошли вглубь, словно камни в воду. Сразу же дружба наша начала трещать. Я ухватился за карусель. Она приковала мой взор разноцветными лоскутами крыши, приворожила меня деревянными конями с расписными седлами и золочеными уздечками. Зачем идти дальше? Где искать счастья, когда вот оно!
Котька тащит к бочке, где поят бузой. Говорит, если бы наш батюшка был не так стар, то причащал бы в церкви только бузой.
Юхим рвется к петушкам. А они же, окаянные, сидят на сосновых палочках, синие, красные,
Только у Микиты не туманятся глаза. Голова ясная, думки спокойные. Потирая левой рукой родинку, что справа, на щеке, принимается нас стыдить:
— Точно мали диты. Хиба можно так сразу: бух гроши, як в воду? Надо пошукать, может, есть диковинки почуднее. С копейкой ходить веселее, чем без копейки.
Угадываю слова Микиткиного отца, старого Перехвата: «С копейкой веселее!» Что говорить, все мы похожи на своих старших. Вон Юхим. Позови его куда на общее дело, ну хотя бы школьный двор подметать, скажет: «Да разве мне больше всех надо!»
Это так, к слову. А ярмарка высвистывает глиняными соловьями, звонит обливными макитрами, алеет стопами обожженных на крутом огне мисок, гудит ведрами, тазами, тенькает стеклянной посудой. Она поет сопилками и цимбалами, плачет лирою и бандурою, вздыхает глубоким воловьим вздохом. Ярмарка раскинула грабли и вилы, топоры и лопаты. Выкинула напоказ застенчивые ситцы и нахально лезущие в глаза шелка, серебристые смушки и рудые овчины, пестрые рядна и простую рогожу. Она богатела янтарными медами и сахаристыми пряниками, обильна свежими хлебами и черствой солью. Она смешала запах дегтя с нежным духом анисовых яблок, едкость конского пота с тонким ароматом розы-троянды. Ярмарка кинула в небо голубей и посадила в клетки кур, привязала к столбам бугаев и сняла путы с цыганских лошадей. Вся она рыдает, хохочет, завывает. Вся, от карусели до ржавого ухналя.
Уплываем все дальше и дальше. Тонем все глубже и глубже. Хватит ли дня, чтобы хоть мельком взглянуть на все богатство? Вот уже показались веялки и лобогрейки, вот брички и арбы, тачанки и дрожки.
Навстречу покачивается пьяный дедок с поросенком. Видать, человек жалостливый и с понятием: потому что не только сам выпил, но и поросенка угостил — облил хлебный мякиш горилкой и сунул в белозубую пасть сосунку. Сосунок теперь идти не может, захмелел. Дедок взял его за переднюю ножку, ведет, словно малое дитя за руку, напевает плясовую, еще и ногой притопывает.
Хорошо ему, дело сделал: порося купил, магарыч выпил. А нам-то каково. Ходим битый час, во рту ни маковой росинки. Микита, будь он неладен, все тащит и тащит нас черт те куда.
Ярмарка — всемогущая волшебница — выпустила на свободу страсти, обнажила дремавшие дотоле способности. И каждый, обрадовавшись такому случаю, старается выплеснуть себя до конца. Силач крестится двухпудовой гирей. Фокусник протыкает шилом руку. Танцор пляшет босыми ногами на зеленом бутылочном стекле. Человек-резина, закинув ноги за уши, прыгает на руках жабой. Звездочет предрекает новые Содом и Гоморру. Слепец с вороном на плече выдает билеты на счастье. Волшебник показывает через свою трубу райские кущи. Шулера лихорадочно тасуют карты, мечут кости, крутят рулетки. Карманщики заговаривают зубы, опустошают кошельки. Гадалки наводят страхи господни, наполняя свои торбы всякой всячиной. Ярмарка сняла путы с человеческих душ. Души раскрылись, показав все: и хорошее и дурное.
Карусель так и осталась для меня мечтой. И все из-за цыган. Дернула нелегкая поглядеть, как продают лошадей. Подошли к торжищу. Стоим мирком да ладком. Ни во что не вмешиваемся. Наше дело сторона. Наблюдаем, как цыган
Цыган — весь страсть и нетерпение. Пламенем переливается шелк ярко-малиновой рубахи, синими петухами летают широкие шаровары. Он видит, что покупатель ни кует, ни мелет, решил поддать жарку. Трогает кнутовищем брюхо мерина — мерин танцует. Видно, готовя его к продаже, давали столько кнута, что он теперь малого прикосновения боится. Не то что танцует — на дыбки взвивается! Это и приводит в восторг туговатого покупателя. Продавец подливает масла в огонь: стегает мерина, а потом цыганенка, что верхом на лошади. Мерин играет, цыганенок поскуливает. Цыган ужом извивается около дядька, сладкими словами заморочивает:
— Ай-яй, человече добрый! Что за коняка! Что за коняка! Золотая грива, серебряны копыта. По воздуху летает, звезды с неба хватает. Счастье принесет, удачу принесет. Паном будешь. Сало с салом кушать будешь. Душу отрываю, тебе отдаю. Глянь, сынишка слезой умывается. Такого коня кому не жаль! Жена у шатра по земле катается. Осиротишь, кричит, по миру семью пустишь. А я продаю. Плачу, но продаю. Такая моя доля. Бери. Век помнить будешь!.. — Да как стеганет из-за спины, как огреет то мерина, то цыганенка.
Дядька-вахлак полез в кишеню за деньгами. И тут я не вытерпел. Какая муха меня ужалила, не знаю. Только выскочил вперед и как заору:
— Диду, он вас обдуривает! Коняку пече батогом и хлопца пече батогом!
Старый цыган ласково показал мне ясные зубы. И — хлесть меня кнутом по шее. Сыромятный батог обвился гадюкой, обжег и так сдавил, что кажется, горловой хрящ хрустнул.
— Как тебя зовут, красавец? А? Что же ты молчишь? А батька как величают? Не помнишь? — улыбается ядовито. От той улыбки меня холодом взяло. Потом как залопочет не по-нашему, как залопочет.
Цыганенок понял команду, развернул мерина да направил его на моих дружков — в момент потопчет! Хлопцы рванулись, словно их бураном подхватило. Я кинулся в другую сторону. Сзади послышались всхлесты знакомого батога, топот и непонятное мне цыганское лопотанье.
Опомнился я в кустах дерезы. Сатиновая рубашка распорота. Шея горит огнем. А горше всего то, что в моей руке от заветной монеты остался только слабый отпечаток. Еще совсем недавно я был царем. Вся ярмарка лежала у моих ног. Только подумайте: три копейки! Да на них же можно купить полмира. Кружку бузы за полушку, на копейку кипу петушков. Ходил бы припеваючи, посасывая гребешки. И, достигнув почти вершины блаженства, еще держал бы в запасе целых полторы копейки! Опьяневший от бузы, разомлевший от петушков, подошел бы неторопко к замершей карусели. Передо мной расступились бы все. Я облюбовал бы коня, вцепился бы в гриву, пришпорил бы его бока босыми пятками. И он бы тронулся. Понеслись бы назад хаты, попятилась бы ярмарка, закружилась бы вокруг меня вся слобода. Народ ахал бы, любуясь и конем и всадником.
— Чей же это герой! Не Тимофея ли Будяка сын?
— Он самый!
Но я не на коне, а под конем. Сижу в колючей дерезе. Слышу, как из дальнего далека доносится насмешливый плач карусельной шарманки.
ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Первым влюбился Котька. Он скор на все. Влюбился по-правдашнему, как парубки в девчат влюбляются. Маялся. Потому что как ей скажешь про свое чувство, если она старше тебя на целых три класса, если она дочь учительницы, если у нее отец не простой человек — аптекой заведует.