Зазнобы августейшего маньяка. Мемуары Фанни Лир
Шрифт:
— Столь же мало, как и вы, — был мой ответ.
После этого мы пожали друг другу руки, и он ушел, предупредив, что у меня будет доктор Б-ий, специалист по душевным болезням, для расспросов о психическом состоянии великого князя.
Впоследствии мне рассказали, что Л. говорил, что, при всем моем уме, я поступила, как безрасчетная дура, согласившись на все эти условия, так как, в противном случае, получила бы все, что захотела.
Затем полицейские принесли мне, взятые при обыске, вещи, причем большая часть оказалась испорченными, сломанными,
Только что они ушли, пришел доктор Б-ий вместе с другим господином в качестве свидетеля. Доктор был бледный, худощавый человек, с рысьими, глубоко сидящими глазами.
Он старался получить от меня показания о сумасшествии Николая, но я сказала:
— Доктор, уверяю вас, что великий князь столько же здоров умом, как и вы. Я знаю, что он страдает клептоманией, но никакой другой мании у него нет.
— Гм! Гм!.. — промычал он: — но чем же тогда можно объяснить ваше влияние на него? Он днем и ночью требует вас с криками и воплями?
— Не знаю, но, вероятно, тем, что он хорошо знает меня, доверяет мне и помнит, что я всегда старалась угодить ему.
Доктор откланялся и ушел.
Вскоре я узнала от своей прислуги, что великий князь был арестован у своего отца, что он был страшно раздражен, что на него надевали смирительную рубашку, обливали холодной водой и даже били.
Бедный друг! Не имея возможности переписываться со мной, он каждый день посылал ко мне человека за какими-нибудь своими вещами — жилетом, фуляром, туфлями. На пятый день ареста он потребовал свою подушку, говоря, что не может уснуть на другой; он перерыл ее всю и, не найдя там записки, отбросил ее от себя, провел рукою по лбу, прошелся по своей комнате, оделся и утих… Через два дня после этого он сказал своему доктору:
— Ведь, вы считаете меня сумасшедшим, не так ли?
— Точно так, ваше высочество.
— Хорошо; пусть я буду сумасшедшим для сумасшедших, но отдайте мне мою милую, дорогую Фанни Лир, или я стану, в самом деле, сумасшедшим.
Его, конечно, не послушали, и он перебил и переломал в своей комнате все стекла, зеркала и мебель. Он был очень силен не только морально, но и физически.
В ожидании отъезда, я почти все время проживала дома, а когда случалось выходить, то за мной неотступно следовали мои стражники. Иногда я потешалась над ними; ускачу от них так, что они потеряют из вида, а когда нагонят, спрячусь под фартуком своего экипажа, чтобы подумали, что я убежала.
Накануне отъезда я побывала у гробницы Петра I, в часовне Спасителя, отслужила там молебен за несчастного Николая и сделала визиты своему посланнику и генералу Трепову, чтобы заявить свою благодарность за их участие.
Трепов сказал, что, если бы дело великого князя оставалось в его руках, то он сумел бы закончить его благополучно без грубых выходок и безобразного скандала. Он был очень любезен и даже поцеловал меня на прощание.
Дома меня ожидал жандарм с напоминанием, что я должна выехать на другой день, в 12 часов.
— О, не беспокойтесь,
Однако, мысль покинуть навсегда Россию глубоко меня печалила. Тут я нашла себе самый лучший семейный оплот; я полюбила эту нацию; мне чрезвычайно нравился уклад их жизни, но особенно я горевала, что должна оставить тяжело больную Жозефину и, может быть, навсегда.
В воскресенье, в 12 часов, я пустилась в путь. В моем вагоне было два отделения: в одном помещалась я, а в другом какой-то господин, показавшийся мне не простым пассажиром.
— Это, должно быть, мой жандарм, — сказала я по-русски горничной.
Он покраснел до ушей, но обходился со мной чрезвычайно вежливо и внимательно, так же, как и его товарищ, сидящий поодаль.
Мы ехали быстро. С болью в сердце, со слезами на глазах совершала я мою последнюю поездку в стране этого доброго и приветливого народа, и то же время, по мере того, как мы двигались к границе, дышалось все свободнее и свободнее.
Я приехала в Париж, нигде не останавливаясь и не сказав никому ни слова о своих приключениях, но газеты набросились на них, как на добычу, и я стала предметом толков всего мира.
Для одних я была участницей заговора, для других — предательницей; кто говорил, что я одурманила великого князя, а кто, что я хотела заставить его жениться на себе.
Обо мне сочинили бездну самых нелепых басен и легенд, в которых не было и тени правды. Когда я где-нибудь появлялась, разговоры умолкали, начиналось перешептывание, подмигивание; все мое прошлое и настоящее было втоптано в грязь, и я вполне изведала все высокомерие и низость людей, из которых одни осыпали меня грубой лестью, а другие самыми подлыми ругательствами.
Почему же мне не ответить на эти нападки, восстановить истину в ее настоящем виде без прикрас и пристрастия.
Бедный великий князь стал предметом самого позорного, для разумного человека, обхождения. От него отослали всех его слуг, бывших с ним с самого детства всегда при нем, и каждые три дня меняли стороживших его людей. Его каждую минуту перегоняли с места на место, и он, одетый, как последний мужик, дожжен был пилить дрова, причем, конечно, не раз вспоминал Петра Великого, работавшего на верфях Голландии.
Офицеры, бывшие его товарищи по оружию, проезжая мимо него, бросая на своего прежнего сослуживца презрительные и насмешливые взгляды; всякий раз, как он раскрывал рот, ему говорили:
— Ваше высочество, извольте молчать; вы не в своем уме.
Ему дарили для развлечения игрушки, годные для детей. И за что же эти оскорбления? За то, что он однажды, в минуту самозабвения, похитил драгоценное украшение с образа своей матери?!
Дело было так: овладев этим предметом, он велел своему адъютанту заложить его, но в ломбарде этого залога не приняли, считая это святотатством. Тогда Николай вынул камни из оправы, и адъютант заложил их каждый отдельно, получив за все не более трех тысяч рублей, которые и передал великому князю.